— Да господи, я понятия не имел, что дом миссис Маккензи через дорогу от школы!
— Вот я и говорю, вы можете переехать. Такое место жительства будет действовать на мистера Маклина как красная тряпка на быка.
Макфейл посмотрел на Ребуса:
— Вы отвратительны. Что бы я ни совершил в жизни, готов биться об заклад, за вами грехи еще более тяжкие. Забудьте о моей просьбе, я сам о себе позабочусь.
Макфейл демонстративно продефилировал мимо Ребуса к двери.
— Не споткнитесь, мистер Макфейл! — крикнул ему вслед Ребус.
— Боже, — сказал дежурный сержант, — кто это такой?
— Это человек, — изрек Ребус, — который начинает понимать, что такое быть жертвой.
И тем не менее он чувствовал себя немного виноватым. Что, если Макфейл исправился, а Маклин и в самом деле сотворит с ним что-нибудь? Макфейл испуган, а в таком состоянии он может решиться нанести превентивный удар. Впрочем, у Ребуса сейчас были более неотложные задачи.
В кабинете Ребус внимательно рассмотрел единственные имевшиеся фотографии Тэма и Эка Робертсонов, анфас и в профиль, пятилетней давности. Он попросил констебля сделать ему копии, но потом передумал. Полицейского художника под рукой не было, но это не беда. Ребус знал, где всегда можно найти художника.
Было пять часов, когда он добрался до бара «Макшейнс» у начала Королевской Мили. Этот бар был прибежищем почитателей фолк-музыки — все при бородах и в шерстяных свитерах. Наверху всегда кто-то играл — иногда профессионал, иногда кто-нибудь из посетителей, который поднимался на подмостки, чтобы прогорланить «Придешь ли ты, придешь, подружка» или «На берегах Твида».
Миджи Макнейр неплохо зарабатывал в «Макшейнсе», рисуя портреты, имеющие лестное сходство с клиентами, которые были согласны платить за это удовольствие, а нередко и ставили Миджи стаканчик.
В столь ранний час Миджи находился внизу, читал дешевенькую книжку за угловым столиком. Его этюдник вместе с полудюжиной карандашей лежал рядом. Ребус поставил на стол две пинты, потом сел и вытащил фотографии Брюголовых братьев.
— На Бутча и Санденса[34]не очень похожи, да? — сказал Миджи Макнейр.
— Не очень, — согласился Ребус.
14
Когда-то Джон Ребус очень хорошо знал Кауденбит, потому что ходил там в школу. Это был один из шахтерских поселков, которые выросли на месте деревушек в конце девятнадцатого — начале двадцатого века, когда велика была потребность в угле, настолько велика, что стоимость его добычи практически не имела значения. Однако угольные поля Файфа скоро истощились. Под землей все еще оставалось много угля, но добывать эти тонкие корявые пласты было нелегко, а потому и дорого. Наверное, открытая добыча где-то еще ведется. Было время, когда на западе Центрального Файфа имелась достопримечательность в виде глубочайшей открытой шахты Европы, но потом все глубокие карьеры засыпали. Во времена юности Ребуса перед пятнадцатилетним мальчишкой стоял очевидный выбор: угольные карьеры, верфи Розита[35]или армия. Ребус выбрал последнее. Теперь, пожалуй, только этот вариант и оставался.
Как и другие городки и деревни вокруг, Кауденбит выглядел и был городком депрессивным: закрытые магазины, жители в унылой одежде из сетевых магазинов. Но он знал, что люди сильнее, чем это может показаться, если судить по условиям их жизни. Нелегкая жизнь рождала горький юмор, быструю реакцию и жизнестойкость. Он не хотел слишком глубоко задумываться об этом, но в душе чувствовал, что «вернулся домой». Да, Эдинбург вот уже двадцать лет был его домом, но корнями Ребус уходил в Файф. «Хваткий файфец» — так про них говорили. Некоторым из наиболее хватких Ребус был готов набить морду.
Вечер понедельника в пабах по всей Шотландии был самым тихим. Недельное жалованье или пособие по безработице за уик-энд исчезали. В понедельник все сидели по домам. Хотя этого и нельзя было сказать, судя по картинке, которую увидел Ребус, открыв дверь «Миддена». Интерьер был ничуть не хуже, чем во многих барах Эдинбурга. Да, здесь имелось все то, без чего не обходится ни один паб: красный линолеум пола, в сотне мест прожженный окурками, удобные столы и стулья. И хотя бар не мог похвастаться большими размерами, нашлось место и для бильярдного стола, и для дротиков. Когда Ребус вошел, игра в дротики была в полном разгаре, а вокруг бильярдного стола расхаживал молодой парень и, прицелившись сквозь дым от сигареты в губах, один за другим клал в лузы шары. За угловым столиком сидели три старика, все в плоских беретах, и азартно играли в домино. За другими столиками сидели выпивохи.
Так что у Ребуса не осталось выбора — только встать рядом со стойкой. Туда можно было втиснуться лишь одному человеку, и он приветственно кивнул направо и налево. Но на его приветствие никто не ответил.
— Пинту «Специального», пожалуйста, — сказал он бармену с зализанными волосами.
— Значит, «Специальное», сынок. Сейчас сделаем.
У Ребуса создалось впечатление, что этот бармен, которому перевалило за пятьдесят, даже игроков в домино называет «сынки». Пиво было налито с аккуратностью, подобающей ритуалу, который свято блюли в этой части света.
— «Специальное», сынок. Прошу.
Ребус заплатил за пиво. Он не помнил, когда в последний раз так дешево платил за пинту, и уже начал прикидывать, насколько затруднительны будут поездки на службу, если поселиться в Файфе…
— Пинту «Спеца», Дод.
— «Спец», сынок, понял. Сейчас сделаем.
Бильярдист стоял за спиной у Ребуса, который не почувствовал в его приближении ничего угрожающего. Парень поставил пустой стакан на стойку и теперь ждал, когда его наполнят. Ребус понимал, что тому любопытно и что он, наверное, ждет, не заговорит ли Ребус первым. Но Ребус молчал. Он только вытащил из кармана пиджака фотокопии двух рисунков и разложил их перед собой на стойке. В канцелярском магазине на Королевской Миле ему сделали десять копий. Оригиналы лежали в безопасности в бардачке его машины, хотя безопасность машины, стоящей на плохо освещенной улице, тоже была делом спорным.
Он увидел, что выпивохи по обе стороны от него скосились на рисунки, и не сомневался, что видны они и парню за его спиной. Но пока никто не проронил ни слова.
— «Спец», сынок. Прошу.
Бильярдист взял стакан, выплеснув немного пива на рисунки. Ребус повернулся к нему.
— Прошу прощения.
Ребус редко слышал такой неискренний голос.
