— Утром Винченте привезет ее сюда.
Осано решает, что жить все мы будем в его квартире, — во всяком случае, пока не завершатся показы. Каждое утро я, просыпаясь, стараюсь, как могу, приладиться к предстоящему дню. У меня есть собственный ритуал, никак не связанный с чужой для меня спальней; даже дома я почти каждое утро проделываю одно и то же. Лежу ничком в постели и воображаю, как кто-то стреляет из винтовки мне в спину. Часть обряда состоит в том, чтобы точно представить себе выбранную стрелком точку на спине, — слева от позвоночника, под лопаткой. Теперь, стрельнув из пистолета, я могу вообразить даже звук. Я лежу неподвижно, ощущая, как вес моего тела проминает кровать, и представляя, как пуля разрывает его. Я знаю, звучит все это ужасно. Но я часто просыпаюсь в настроении настолько подавленном, что такие фантазии кажутся мне простейшим способом встряхнуться и успокоиться.
Под душем я провожу времени совсем немного, не считая тех дней, когда бреюсь. Потом быстро прохожу коридором, чтобы позавтракать с Осано. Он либо читает итальянские газеты, либо просматривает, пользуясь лежащим на обеденном столе карманным компьютером, интернетовское издание «Women's Wear Daily». Когда в Нью-Йорке начинаются показы, он пересказывает мне то, что пишет о них пресса. Я слушаю и прикидываю, как приняли бы нашу коллекцию. Я уже думаю о ее показе как о «нашем», о том, в чем я принимаю деятельное участие. Правда состоит в том, что наши непростые обстоятельства начинают меня доставать. Однако в отвратительное настроение я раз за разом впадаю отнюдь не из-за работы. Сдается мне, что я просто впитываю в себя окружающее, а потом, достигнув состояния, когда меня начинает распирать то, что я и хотел бы сказать, да не могу, выворачиваю мое недовольство наизнанку. И принимаюсь играть в игру типа «а-чтоб-я-пропал».
Это не значит, будто я утрачиваю способность действовать или что кто-то, взглянув на меня, может сразу сказать — бедненький. Когда Осано начинает переводить для меня итальянские отзывы либо разворачивает газетный лист, показывая мне снимки, я действительно весь обращаюсь во внимание. Он читает мне статьи Сьюзи Менкес, демонстрирует фотографии моделей: Кимберли Стюарт, дочери Рода Стюарта, или Элизабет Джаггер, дочери Мика и Джерри.
Он бросает косой взгляд на интервью с Парис Хилтон, наследницей владельца сети отелей, в просматриваемом мной экземпляре «Гардиан» и бормочет:
— А сестру ее как зовут? Бангкок?
Мне попадается фотография Биби в бронзоватом вечернем платье, сделанная на показе Каролины Херрера. Выглядит Биби замечательно — тело рассекает снимок по диагонали, уравновешенное, но выглядящее так, словно потяни его, и оно тут же вымахнет за край фотографии. Я вспоминаю, насколько более легкими казались мне утренние часы, когда она была рядом. Впрочем, рядом красуется куда более броская фотография Аманды ван Хемстра, выступающей в шоу Ральфа Лорена. Она присутствует во всех газетах — английских и итальянских. Осано долго разглядывает ее, потом отбрасывает газету. И говорит:
— Коллекции в этом роде на редкость профессиональны, но профессиональность в данном случае — не более чем умение завладеть вниманием рынка: сделать коллекцию, которую можно описать в двух-трех словах. В этом году, например: клуб наездников.
На Аманде мужской жокейский камзол и бриджи с вшитыми вдоль бедер накладками из мягкой кожи. Одежда для верховой езды.
— Как описать Ива Сен-Лорана? Когда он на пике, слов попросту нет. Но даже когда он из рук вон плох, сказать можно только одно — это Сен-Лоран.
К концу завтрака Осано неизменно ухитряется впасть в дурное настроение. Винченте увозит нас в девять утра — слишком рано, чтобы я успел повидаться с Луизой. Я так ни разу и не услышал ее шагов, звука спускаемой в туалете воды или шелеста душа. Однако в каждый обеденный перерыв я заимствую у кого-нибудь из работающих в ателье машину и еду в Милан, чтобы встретиться с нею. Работницы ателье ссужают мне автомобили при первой же просьбе. Все они так легко расстаются со своими машинами. Человеку, привыкшему к тому, как к машинам относятся англичане, это поначалу кажется странным, но, с другой стороны, это всего лишь автомобили, не более.
С парковкой тут большие проблемы, я всегда оставляю машину во дворе палаццо и встречаюсь с Луизой либо в отеле «Четыре времени года» на виа Джезу, либо в новом универмаге Армани на виа Алессандро Мандзони. Армани владеет магазином на паях с «Сони», там имеется бар, где можно полакомиться японской лапшой. Он-то и становится обычным местом наших встреч. Нам даже удается поесть здесь. Хотя времени на это у меня всего ничего — дорога в город и обратно оставляет мне не более двадцати свободных минут.
День Луиза проводит в приготовлениях к вечеру. А я — слушая Осано. Проходит неделя, прежде чем я усваиваю, что он пытается по моим «хмм», «э-э» и движениям головы понять, что я думаю о его моделях. Не веря в умение Осано понимать язык жестов, я говорю ему правду. Я тоже работаю — не над настоящей коллекцией, а над примерными вариантами: крою из обычной плотной хлопчатобумажной ткани и пристраиваю с помощью булавок на манекены. Работаю я быстро, главным образом потому, что навыков и мастерства, которые могли бы затормозить работу, у меня нет. Впрочем, в одном я хорош — в умении добиться от Осано точных объяснений. Что касается набросков, тут он не силен, — чтобы понять, чего он хочет, его приходится дотошно расспрашивать. Возможно, наброски Осано дурны потому, что он и сам не вполне представляет, что ему нужно, — когда он стоит рядом с тобой и воодушевленно размахивает руками, они становятся намного понятнее. Скоро я начинаю таскаться за ним по ателье, чтобы в тех случаях, когда у него возникает желание поговорить с кем-либо, подпитывать его вопросами, которых собеседники ему задавать не станут. Его обращение с сотрудниками способно лишь выбить их из рабочей колеи. Надеюсь, мне удается вести себя достаточно дружелюбно для того, чтобы меня терпели, не считая всего только мальчиком на побегушках. Впрочем, для верности я рассказываю об Осано столько баек, сколько могу.
Я сообщаю всем о неспособности Осано запоминать лица людей и вообще отличать одного человека от другого. Официанты неизменно выводят его из себя, потому что он не может запомнить, кто у него принял заказ и кто принес вино. О его суеверности: Осано громогласно объявляет себя атеистом, однако в спальне его висит африканское изваяние, к которому он относится примерно так же, как католик к Мадонне. Ежедневно он совершает один и тот же ритуал: делает неопределенный жест, что-то вроде экономичной версии крестного знамения, потом целует кончики пальцев и прикасается к округлому, плодовитому животу скульптуры. И вид при этом имеет болезненно виноватый.
Или о его боязни дантистов, которую я обнаружил, потому что мне пришлось сопровождать его к зубному врачу в качестве стороннего наблюдателя. Как будто если дантист напортачит, я сумею это заметить.
По вечерам Осано ведет меня в один из своих излюбленных ресторанов. Дома у него готовить некому, а горничную он держит только на вилле, где бывает редко. Как-то за ужином я узнаю, что прежде палаццо целиком принадлежало ему. Ателье размещалось на первом из трех этажей, а сам он жил прямо над магазином. Потом пришлось экономить, и в конце концов он перебрался в промышленную зону. На улицах, окружающих его жилище, расположены штаб-квартиры «Прада», «Армани», Джанфранко Ферре, «Феррагамо» и прочих.
