Пролог
Она бледна, как могильный червь, – поразительное зрелище.
Испуганно смотрит на него с постели. Взгляд белесых глаз полнится подозрением, скачет с незваного гостя на светильник, со светильника на дверь, с двери на незваного гостя. Словно своими замутненными, затянутыми поволокой глазами она пытается постичь, как все это взаимосвязано.
Она слепая?
Нет. Она прекрасно его видит; он знает, что она его видит. Ее глаза следят, как он крадучись приближается к ней.
Она красива.
Не просто красива. Ангел с церковного кладбища, мраморное изваяние: локоны цвета слоновой кости, глаза – как светлый-пресветлый камень. Но они не каменные – блестят, как жемчуг, матовый жемчуг!
Он мог бы коснуться ее: погладить по щеке, тронуть кончик подбородка, намотать на палец белокурые локоны.
Ее губы начинают шевелиться, надуваются, по-разному складываются, словно она силится сделать что-то – силится издать звук.
Не раздумывая, он накрывает ее рот ладонью, которая в сиянии светильника кажется темной на фоне ее бледной кожи. Она хмурится, несмотря на путы, ногами отбивает сердитую дробь. Покрывало сброшено. У нее две ноги, как у девочки. Две тонких белых ноги и две тонких белых руки, а между ними – почти ничего.
Потом она затихает и лежит неподвижно, тяжело дыша.
На ощупь она не сравнима ни с чем в природе. Восковая кожа влажная, от дыхания веет холодом – неестественным холодом, будто это живой труп.
И снова тот же запах, теперь более резкий – едкий дух соли открытого океана и чернильных водорослей.
Она буравит его своими жемчужными глазами. Он осязает на ладони прикосновение склизких бугорков ее зубов и быстрые зондирующие толчки мокрого языка.
Мужчине представляется, что его голова раскрывается, как раковина моллюска, ребенок запускает в нее пальцы, постукивает, ощупывает, проникая в его разум. Трогает, дразнит дрожащее нутро. Колышет и взбалтывает, как банку с мелкими рыбешками; шлепает ладошкой, как по поверхности водоема, образовавшегося на каменистом морском берегу во время прилива, всматривается в его глубь. Мизинцем подцепив одно воспоминание, вытаскивает его, затем – второе, третье. Одно за другим дитя выуживает их – его воспоминания. Каждое – слезинка идеальной формы, искрящаяся на ее ладошке.
Какой-то мальчишка с картофелиной в руке, следуя за телегой, поскользнулся на мокрых булыжниках – сам, без чьей-либо помощи.
Какая-то женщина с сияющими на солнце волосами сворачивает в дверной проем. О, так это ведь жена его брата!
На зеленом поле стоит жеребенок четырех дней от роду, на его милой мордочке сверкает белый блик.
Дитя переворачивает ладошку и смотрит, как скатываются слезы.
Мужчину охватывает паника. В нем что-то набухает – беспримесное непреодолимое омерзение, внезапное острое, безудержное желание прикончить это существо. Придушить ее, раздолбить ей лицо, свернуть шею, как молодому кролику.
Некий внутренний голос, шепелявый детский голос, насмехается над ним. Разве он не самый безжалостный из негодяев, который мать родную удавит, и глазом не моргнув? Разве он не совершал преступления, ужасные преступления, не раздумывая, без зазрения совести? А сейчас боится даровать величайшую из милостей.
Мужчина со страхом смотрит на ребенка, который не сводит с него глаз.
Он ослабляет давление своей руки, что накрывает ее рот, и достает нож.
Пламя в светильнике над дверью покачнулось: входит няня. Колченогая, опрятно одетая, но поганая на язык. Бывшая арестантка, несколько лет отсидевшая в тюрьме, она привыкла обделывать грязные делишки. Ей это даже нравится. У нее за спиной, словно личная охрана, двое мужчин. У обоих лица по самые глаза спрятаны под платками. Странные личности: прижав локти к бокам, они двигаются неслышно, озираются, моргают, а сами прислушиваются. С каждым шагом ожидают, что вот-вот угодят в засаду.
– Не трогай ее, – велит ему няня. – Отойди.
Мужчина поднимает голову, медлит. Ребенок кусает его – быстрый укол неожиданно острых зубов. Ошеломленный, он резко отдергивает руку и видит на коже вереницу проколотых отверстий – крошечных, но глубоких.
Няня проталкивается мимо мужчины к кровати, мельком глянув на его руку.
– Ты об этом пожалеешь, тюльпанчик мой.
С демонстративной основательностью натянув на себя тонкие кольчужные перчатки, она отстегивает стропы, коими девочка привязана к кровати, и начинает туго пеленать ее в кусок прочной ткани: сначала одну руку, затем вторую, крест-накрест стягивает их на груди; ноги – связывает. Ребенок извивается, разинув рот.
Мужчина стоит и встряхивает рукой, в недоумении глядя, как от ладони к запястью, от запястья к локтю тянутся красные линии, а отметины от зубов сначала багровеют, потом чернеют. Он выворачивает руку, давит на кожу. На лбу и на губе проступают капельки пота. Что это за дитя такое, которое кусается, как крыса? Он воображает – нет, чувствует, – как по телу растекается яд: от руки к сердцу, от легких в кишечник, к кончикам пальцев на руках и ногах. Яд распространяется, отмечая свой путь волдырями, полыханием огня, который внезапно начинает пожирать его изнутри. Потом линии блекнут, отметины от зубов тускнеют, превращаясь в едва заметные точечки.
Все это время существо наблюдает за ним, и глаза ее темнеют – не иначе игра света, падающего от фонаря! Глаза – два гладких плоских агата, удивительно плоских.
Няня отступает от кровати и тихим голосом отдает распоряжение:
– Заверните ее и в мешок, да побыстрей. И смотрите, чтоб не укусила!
Ребенка заворачивают в парусину, делают из стакселя [1] нечто вроде гамака.
Укушенный мужчина крутит-вертит свою руку, рассматривая крошечные отметины от зубов, и вдруг понимает, что утратил дар речи. Он издает звук, гласный звук, за коим следует булькающая череда согласных, падает на колени, словно молящийся, и заваливается на спину, рухнув на коврик перед камином. Он закричал бы, если б мог, но теперь способен только вытягивать перед собой руки. Лежит, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.
С пола он наблюдает, как те двое, что пришли с няней, поднимают с кровати сверток. Идут медленно, словно шагают под водой.
Няня, с фонарем в руке, ковыляет к лежащему на полу мужчине, окидывает его взглядом. Ее диагноз: состояние тяжелое, лицо серое, под цвет его седых коротко остриженных волос. Еще не стар, но и давно уже не молод. А теперь еще и это.
