С позавчерашнего дня я живу на постоялом дворе. Постоялые дворы здесь называют «Го-ти Ни-цзя», и гетер для гостей в них не держат; во всяком случае, я пока никаких гетер не видел. Это письмо я пишу, сидя в большой горнице своей Го-ти Ни-цзя, которая носит имя «Четыре времени года». Госпожа Кай-кун для меня все устроила. Она даже одолжила мне один из тех странных четырехугольных кожаных сундуков — они называются Чэнь Мо-дан, — без которых ни один большеносый не отправится в путешествие. В этот сундук, сказала она, я могу сложить мое платье и вообще все вещи, скопившиеся у меня за время пребывания здесь. Кроме того, объяснила она, в таком приличном заведении, как эта Го-ти Ни-цзя, не принято останавливаться без вещей. Если я появлюсь там без Чэнь Мо-дан, ключник может принять меня за человека низкородного и никчемного. Ранг человека определяется здесь по количеству и величине его Чэнь Мо-дан. Госпожа Кай-кун заехала за мной на своей Ма-шин к господину Ши-ми, хотя, по ее словам, у нее ужасно много дел. Не спрашивай меня, что это задела: я не знаю. Кроме пустого сундука, в который я сложил свои вещи, она привезла еще три полных, чтобы я явился на постоялый двор владельцем четырех Чэнь Мо-дан и был принят с подобающей почтительностью. Теперь мне, правда, придется довольно далеко ездить до нашего почтового камня, но зато дом госпожи Кай-кун находится совсем рядом с Го-ти Ни-цзя: если идти не самыми маленькими шагами, то до него их будет всего пятьсот.
С господином Ши-ми распрощались очень тепло. Наша дружба, решили мы, не прекратится с моим переездом. Мы условились, что в один из следующих дней он сводит меня на заседание суда. С частной жизнью большеносых я уже познакомился, теперь пора знакомиться с их общественной жизнью. Кроме того, он будет и дальше приглашать меня на музыкальные вечера, устраиваемые им вместе с тремя друзьями (три дня назад я во второй раз побывал на таком вечере, и он произвел на меня, наверное, даже большее впечатление, чем первый). Таким образом, наша связь с господином Ши-ми не прервется. Об этой затее с компасом времени мы в тот вечер, конечно, тоже говорили. Я уже писал тебе, что решил удовлетворить просьбу господина Ши-ми. Теперь я сказал ему об этом. Он долго и горячо благодарил меня. Охотнее всего он воспользовался бы им немедленно, но этому помешало одно обстоятельство, о котором он не подумал: в ближайшие дни приезжает его достопочтенная вдовая госпожа матушка. Если его не будет дома, она будет чувствовать себя неловко. Поэтому ему скрепя сердце пришлось отложить свое путешествие во времени до тех пор, пока госпожа матушка не уедет обратно. О том, как эта задержка обрадовала меня, ты, конечно, догадался и сам. Может быть, к тому времени он все-таки откажется от своей затеи. Компас я, переехав на постоялый двор, взял с собой.
Когда госпожа Кай-кун приехала за мной, вид у господина Ши-ми, несмотря на всю сердечность нашего прощания, сделался довольно недоуменный, потому что о характере наших с ней отношений он, конечно, может только догадываться. А поскольку я часто могу по его лицу узнать, о чем он думает, он же по моему лицу ничего узнать не может, он совсем смутился. Но госпожа Кай-кун вела себя как всегда, то есть была мила и непринужденна. Да и потом, в конце концов, какое господину Ши-ми дело до моих с ней отношений, хоть он и мой друг, которому я многим обязан?
Да, я часто, если не всегда, знаю, о чем думают большеносые, по их лицам, тогда как они на моем лице ничего прочесть не могут. Почему? Как-то раз я откровенно заговорил об этом с господином Ши-ми; он сказал, что ему уже не раз доводилось видеть представителей нашего народа, то есть наших нынешних правнуков, внешность которых, по его словам, весьма сходна с моею. С ними у него дело обстояло точно так же. Никто из большеносых, сказал он, не может ни о чем судить по их лицам: наше обычное лицо кажется им вечно улыбающейся, если не сказать ухмыляющейся, а оттого обманчивой маской, потому что враждебной реакции не предшествует перемена выражения лица.
Я объясняю себе это тем, что черты лица у большеносых очень грубы. Природа снабдила их не только большими носами, но и выпуклыми круглыми глазами, пухлыми губами, сильно выступающими подбородками и огромными зубами. Ясно, что таким чудовищным лицом никакая, даже самая волевая душа не способна овладеть полностью. Любое движение души тут же отражается на лице, а поскольку черты его столь грубы, то даже самое благородное ее движение (а уж неблагородное — тем более) приобретает преувеличенную, уродливую форму. Когда большеносые радуются, они показывают зубы, растягивают рот кверху, когда злятся — тоже показывают зубы, только искривляя рот книзу или оттопыривая нижнюю губу. Часто лицо у них при этом делается устрашающе красного цвета. И это лишь простейшие примеры. Можешь представить себе, как это пугает человека незнающего: мне потребовалось немало времени, чтобы разобраться во всем этом. Теперь-то выражение лиц большеносых меня не только не пугает, но часто даже смешит, так что мне приходится сдерживаться. Даже если это лицо госпожи Кай-кун.
Итак, господин Ши-ми взял мой Чэнь Мо-дан — он ни за что не хотел позволить мне сделать это самому — и снес его вниз. Я нес свою сумку. Внизу я распрощался с достопочтенной матушкой господина Ши-ми, отвесив ей три четверти поклона и сказав несколько приличествующих случаю комплиментов — она при этом тоже показала мне свои зубы, — обнял господина Ши-ми, произнеся целую речь, в которой благодарил его за все оказанные мне благодеяния, сел в маленькую Ma-шин госпожи Кай-кун, и мы уехали.
В синей повозке Ma-шин, принадлежавшей госпоже Кай-кун, было очень тесно — ведь в ней находились четыре больших Чэнь Мо-дан и моя сумка. Но повозка выдержала, и госпожа Кай-кун управляла ею в этом царящем на здешних дорогах хаосе столь искусно, что мы уже через короткое время прибыли в Го-ти Ни-цзя. Подбежавший слуга распахнул дверь повозки и — тут я снова убедился, что могу читать по лицам большеносых, — был явно поражен тем, что в такой маленькой Ma-шин смогли поместиться два человека, четыре сундука и дорожная сумка.
Однако далее возникло одно досадное затруднение. Чтобы ты понял, в чем оно состояло, я снова должен сделать отступление и напомнить тебе о том почтении, с каким большеносые относятся к бумагам. Это почтение настолько велико, что весь здешний мир можно с полным правом назвать «бумажной культурой», первым подтверждением чего, как ты знаешь, стали для меня их бумажные деньги. Так вот, оказалось, что каждый большеносый должен иметь, а по возможности и всегда держать при себе особую, принадлежащую только ему бумажную книжицу, в которой все написано про него же, причем в мельчайших подробностях (например, когда мать произвела его на свет и где именно, о чем у нас никому и в голову не придет спрашивать, какого он роста и тому подобное); имеется в ней и небольшой портрет владельца. Книжицы эти здесь почитают так, как если бы они составляли половину человека. Да так оно, в сущности, и есть: большеносые состоят из двух половин. Первая — это сам человек из плоти и крови, вторая — его бумажная книжица. Причем одна половина без другой нежизнеспособна. Я попросил госпожу Кай-кун одолжить мне свою книжицу, чтобы на досуге сделать себе такую же, ведь это, наверное, нетрудно. Но она сказала, что это невозможно. Такие книжицы выдаются особой управой. Подделку сразу же распознают, а меня сочтут если не разбойником и убийцей, то вором-то уж наверняка. Что ж, сказал я, тогда пойдемте в эту управу, и пусть мне выдадут мою книжицу там. Нет, из этого тоже ничего не выйдет, потому что потребуют другие «бумаги», которых у меня, разумеется, тоже нет. Все это чрезвычайно сложно. Она попытается устроить, чтобы мне выдали такую книжицу, но на это нужно время. Ей надо поговорить кое с кем (в частности, с тем человеком, который тогда был у нее в гостях вместе с нами, у него еще такое сложное имя), а для этого надо придумать толковое объяснение и так далее.
