— Не беспокойтесь, я их отошлю.
Мои стражи, однако, и не думали двигаться с места. У них был приказ не покидать меня, и они твердо его исполняли. Никакие слова не помогали мне их переубедить.
— Если мы ослушаемся сенешаля, он с нас шкуру спустит, — утверждали они, хоть это было и неправдой: на моей памяти, Роже Дескалькан еще ни с кого не спускал шкуры.
В конце концов они согласились очистить двор, оставив одного солдата у дверей дома, в то время как остальные обороняли ворота — почти непригодные для обороны. И этим я и должен был довольствоваться.
— Если ваша дочь все еще боится, — обратился я к Иоанне, — то мы все уедем. Но я надеюсь, что она вернется, ибо мне очень хочется ее увидеть.
Я полагал, что этими словами я выразил свои добрые намерения. Что еще я мог сделать? Но вдова, казалось, ожидает большего — и в самом деле, она смотрела на меня с выражением столь страстной мольбы, что мне стало неловко. Я оставил ее и пошел в дом, где Алкея вынимала книги из сундука своей подруги.
Она взяла их бережно, с благоговением, и передала их мне в руки, словно мать, отдающая своего новорожденного младенца в руки священника, который собирается его окрестить.
Она вся сияла любовью и гордостью.
Книг было две: трактат святого Бернарда Клервоского «О любви к Богу» и трактат Пьера Жана Олье о бедности. Оба были переведены на местное наречие, а труд святого Бернарда, при всей его древности, сохранил очень красивый переплет. Вы конечно же читали эту книгу, и в вас вселяли радость эти благородные слова вступления: «Вы желаете, чтобы я открыл вам, зачем и как нужно любить Бога. Мой ответ таков, что Бог Сам и есть та причина, по которой нужно любить Его». Есть ли где-либо, кроме как в самом Священном Писании, более простые, более глубокие и более возвышенные слова? Однако труд Олье написан в совершенно ином духе. Этот суровый францисканец утверждает, что взялся за перо, потому что «коварный старый аспид (под которым он разумеет дьявола) тщится, как и прежде, возмутить бурю против евангелической бедности». Он проклинает «неких лжеверующих, облеченных властию учить и проповедовать», а именно — доминиканцев вроде меня, и клеймит их как отступников от правила суровой бедности, соблюдение которого он полагает пропуском в рай. Может быть, вы не знакомы с книгами и памфлетами сего мужа?
Может быть, вы не знаете, что он прогневал братьев францисканцев в наших краях? Поверьте, этот ничтожный монах-южанин, доходящий до крайности в своих ошибочных взглядах, некоторым образом повинен в упорстве четырех францисканцев, которых сожгли в мае прошлого года в Авиньоне. Вы помните это дело? Как и многие другие францисканцы, и даже миряне, они впитали глупую (воистину несуразную) идею, что слуги Божии, подобные им, должны жить как нищие, не владея ничем ни лично, ни сообща. Они призывали надевать лохмотья и просить милостыню, и заявляли, что Церковь превратилась в «Вавилон, блудницу великую… ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы»[55]Почему они так говорили? Потому что, утверждали они, наша Святая и Апостольская Церковь предала себя блуду, алчности, спеси и похоти. Иные их последователи именуют нашего понтифика антихристом и пророчат, что грядет вскоре новый век, когда они сами поведут Христианство ко славе.
Нет нужды напоминать вам о том, что уже известно; вы, без сомнения, ознакомились с декреталией «Gloriosam ecclesiam»[56], где его святейшество Папа перечисляет многие ереси, в которые впали «самонадеянные мужи». Как инквизитор еретических заблуждений, я вынужден был подробнейшим образом изучить сей документ, едва он попал к епископу, ибо лишь тонкая грань разделяет тех, кто любит бедность, и тех, кто ставит ее превыше всего — даже выше престола папского. До настоящего времени я, однако, не встречал в Лазе людей, чьи убеждения перекликались бы с теми, что осудил его святейшество. Более того, никто из местных францисканцев не носил «короткой и тесной» рясы, осужденной в предыдущей декреталии «Quondam exigit»[57]и не утверждал, что они одни исполняют заповеди Христовы. Конечно, наши францисканцы в Лазе — это совсем не то что другие, живущие по соседству. Они не прогнали назначенного им настоятеля ради другого кандидата, более близкого идеям Пьера Жана Олье и иже с ним, как сделали в Нарбонне в 1315 году. Здесь, в Лазе, мы находимся немного в стороне от страстей и новых веяний, смущающих покой других городов. Наши местные ереси стары как мир, и наши смуты предсказуемы.
Но я отклоняюсь от темы своего повествования. Я хочу сказать лишь, что трактат Пьера Жана Олье, весьма известный среди достойных людей, которые читают его более ради того, чтобы опровергнуть содержащиеся там посылы; что его можно найти, например, в Лазе, в библиотеке обители ордена Святого Франциска, но что он тем не менее, помечен печатью, или даже окружен завесой полузапрета, особенно теперь, потому что не так давно Папа поручил восьми богословам изучить «Lectura»[58]того же автора. В любом случае обладание этим трактатом требует предлога, иными словами, объяснения.
Чего я и искал у Алкеи де Разье.
— Трактат о бедности, — пробормотал я, листая замусоленные страницы книги. — Вы читали его комментарии к Апокалипсису?
— К Апокалипсису? — тупо переспросила Алкея.
— Пьер Жан Олье писал книги и на другие темы. Вы читали их?
— Увы, — она с улыбкой покачала головой, — как-то раз я слышала чтение из другой книги, о которой говорили, что она его. О совершенстве Евангелия?
— «Вопросы о совершенстве Евангелия». Да, должно быть, так. Сам я не читал этой работы.
— А отец Августин читал. Он сказал, что там много ошибок.
— Вот как? — В который раз я убедился, что я все время натыкаюсь на следы отца Августина. Он, разумеется, постарался бы заглянуть в душу Алкеи. Он, разумеется, арестовал бы ее, когда бы она была вероотступницей.
Или нет?
Не верилось, что отец Августин был способен пренебречь своим долгом веры своей ради счастья дочери. С другой стороны, еще труднее было вообразить его совершающим зачатие этой дочери.
— А что отец Августин говорил об этой книге? — спросил я, имея в виду трактат, который держал в руках. — Говорил ли он, что здесь также много ошибок?
— О да! — радостно отвечала женщина.
— И для вас она все-таки ценна?
— Он не сказал, что там все неверно. Только кое-что. — Она на мгновение задумалась. — Он говорил, нельзя доказать, что Христос был беден от рождения до смерти, что он ничего не оставил своей матери.
— Да?
— А я спросила его, можно ли доказать, что Христос не был беден от рождения до смерти, — продолжала Алкея, радостно улыбаясь своим воспоминаниям. — Он сказал, нет. С ним очень интересно беседовать. Он был очень мудрый, отец Августин. Очень мудрый и благочестивый.
