бомбы, какие только могли поднять, нам не помогли залпы крупнокалиберной артиллерии, они не смогли проломить толстый бетон. Русская батарея по-прежнему стояла и продолжала огрызаться огнём.
Всё пространство вокруг батареи, вся земля обезображена глубокими воронками и кратерами, но сама батарея стоит…
Когда у них закончились снаряды, они начали обстреливать нас учебными болванками, когда закончились и они, то русские подпустили поближе взвод Юханса и выстрелили по ним струей пороховых газов, от взвода почти ничего не осталось. Это было поистине страшное зрелище струя газов огромной температуры сметала людей, а от высокой температуры с костей срывало кожу и мясо. Мне никогда этого не забыть.
Когда нам удалось прорваться к комплексу вплотную, то в дело пошли огнемёты, горящий бензин и масло, которые мы заливали им в вентиляцию. Мы не хотели их выкурить, мы хотели их уничтожить всех до одного, мы ненавидели этих русских выродков, думаю, что и они ненавидели нас не меньше.
Когда мы думали, что наконец то дело сделано и можно добить оставшихся внутри, мертвецы ожили и предприняли контратаку. Нам не удалось проникнуть внутрь этого бетонного архипелага, мы получили приказ на отход.
Едва пополнив боекомплект и не успев толком зализать раны, мы вновь получали приказ от командира дивизии Фрица Линдемана - штурмовать этот могильник.
Люди не хотели идти, пополнения не успевали покрывать наши потери, мы израсходовали всю взрывчатку, мы дико устали, мы все хотели жить.
Русские неоднократно пытались прорваться из своего форта в район Любимовки, но были отсечены огнём, в Любимовке уже стояли наши войска.
Даже если бы русские прорвались, я знал, что в форте оставалась ещё группа фанатиков. Командование решило, что даже если орудия батареи уже не стреляют, нельзя оставлять у себя в тылу гарнизон, который не капитулировал.
В то раннее утро, когда меня поднял Зоммер, мы снова пошли на штурм, я очень надеялся, что на этот раз последний.
Я помню, как нам удалось довольно легко подойти ко входу в комплекс, он был уже вплотную окружен нашими штурмовыми группами, у меня было огромное желание остаться руководить штурмом и не соваться в пекло. Было дурное предчувствие, а в голове пульсировала мысль: «не ходи, не ходи!», но я посмотрел на своих парней, мы уже слишком многих потеряли, я не мог отсидеться за их спинами, меня бы не поняли, меня бы не простили, авторитет и уважение на фронте – это то качество, которое потеряв один раз уже не вернуть.
По обыкновению, мы начали с огнеметов, а потом ворвались внутрь, первых двух русских, которые на коленях выползли мне навстречу, я срезал одной очередью, они даже не видели меня, надышавшись гарью, они кашляли и щурили свои глаза, как кроты под землёй. Я перепрыгнул через них и побежал дальше, выглянул за угол - вроде чисто, сделал два шага вперед и вспышка…
Я приходил в сознание пару раз, меня тащил наш санитар Раус, я узнал его по голосу, я ничего не видел, лицо жгло просто адски, его заливала липкая кровь…
Это была граната, её осколками мне срезало ухо, выбило глаз и разворотило щёку.
Я перенёс несколько очень сложных операций и едва выжил, за этот бой я не получил железного креста, лишь нашивку за ранение, знак «Крымский щит», знак за рукопашный бой и был формально повышен в звании.
Что толку, какой в этом смысл? Я уже был не годен, к службе и к дальнейшей нормальной жизни. Мне было плевать, что этот проклятый форт мы всё-таки взяли, а вскоре наши войска взяли и Севастополь. Мне было тошно от победных маршей и истерики ликования по радио, которое мы слушали в госпитале. Зачем мне этот Севастополь, я остался без глаза и уха, я инвалид.
Может мне вернёт ухо Фюрер, может Манштейн мне подарит глаз, а может наш командир дивизии, который угробил массу людей, ради своего железного Креста и благодарности командования?
После скитания по госпиталям и тыловым частям, вернулся домой только в 1944 году, когда Севастополь был уже потерян нами и занят снова Советами. Вернулся в город, который был почти весь разрушен бомбардировками англичан. Беженцев, обездоленных и инвалидов было так много на улицах, что до меня никому не было дела.
Дела
