от 1760 года, в котором он словно не об охране бывшего императора сообщает, а о поведении пятиклассников в школе: «Арестант здоров и временами беспокоен, а до того его доводят офицеры, всегда его дразнят»[157] или же «его всегда доводят офицеры, ежели б они поступали порядочно, он бы, конечно, был смирен, понеже он ноне меня боится, а они всегда его дразнят и тем доводят до всякого непорядку, что я сам много раз у дверей слушал».
И ведь это лишь пара из многочисленных донесений, в которых утверждается, что его охранники всячески изводят, а он злится, пытается защищаться, в том числе, угрожая силой. Не нашлось тогда в стране того, кто мог бы унять караульных, которые делают невыносимым существование безвинно обреченного на вечное заключение.
То-то смеху было в такие моменты у караула, вот и прослыл он дурачком, чтобы если от него вдруг какая жалоба и дойдет (что, конечно, маловероятно), никто ей не поверит. А еще важно было, чтобы информация о буйстве, помешательстве Ивана Антоновича распространялась всё шире, тогда не будет желающих его во власть привести, не будет вопросов, к чему нужна его изоляция – он просто опасен для общества и для себя.
Нам известно и то, что попытки Ивана защитить себя или нарушить какие-то требования его охраны наказывались. Его лишали чая, ему не давали целых чулок, бывший император был вынужден ходить в дырявых, что сильно ему не нравилось. В донесениях сообщается, что после таких санкций узник был долгое время тих и мирен. Именно так уняли его в июле 1761-го[158]. Но не скрывалось ли за фразой о «лишении чая» что-то более серьезное? Тем более, об угрозе избиения мы знаем точно из рапорта от 25 сентября, когда, возмутившись тому, что «подпоручик колдует», Иван налил из чайника горячей воды в чашку и бросил в обидчика. На это ему пригрозил Овцын, что «ежели он будет драться, то его будут бить, платье отберут и пища будет не такая». Надо признать, Иван Антонович был не робкого десятка, рявкнул в ответ: «Врешь, я вас всех буду бить до смерти», и пытался даже воплотить свои слова в реальность – хватал то бревно, то скамейку, то чайник, чтобы огреть того подпоручика[159].
Тут, надо признать, насилие над арестантом не было местной инициативой. Согласно инструкции шефа Тайной канцелярии Шувалова А. И., времен Петра Федоровича, караульным поручалось сажать арестанта на цепь, бить плетью и палкой, если он будет «чинить какие непорядки» или говорить непристойности. Никогда не узнаем, как часто на самом деле пользовались этим правом охранники, но то, что применялось оно в отношении заключенного охранниками, – нет сомнения.
Случилось это, например, 18 сентября 1761 года, когда Иван напал на самого Овцына, а ведь этот капитан был отнюдь не образцом милосердия, на него жаловались и сами караульные – то он какого-то служащего за пустяк покалечил, то заставлял вверенных ему солдат гладить себе ноги и чесать голову по часу времени[160].
А что было делать самому арестанту? Иногда буйствовал, другой раз пытался как-то их напугать: «из нас каждому, заходя, в глаза дует и фыркает и другие многие проказы делает, а во время обеда на всех взмахивает ложкою и руками, кривляет ртом, глаза косит… и он, увидя, что я робею, более всякие шалости делает»[161]. Ну не дитя ли? Именно над этим фактически ребенком и глумились взрослые мужики.
Вот про ложку упомянули, надобно подробнее рассказать здесь про застолья. Обедали охранники с арестантом вместе, за одним столом. А еда, надо сказать, поставлялась качества уж неизвестно какого, но в масштабах серьезных, не пример тому, как жили в Холмогорах. До пяти блюд в обед, до пяти блюд вечером, а еще ежедневно выделялось по бутылке вина (позже прекратили), по шесть бутылок пива, и еще квасу[162]. Полагалась ему солонина, говядина, курятина, мед, хлеб, яйца, молоко, а в пост соленую осетрину, рыбу сиги, чернослив[163]. Но, учитывая, как над арестантом любили поиздеваться, да «лишить чая», то много ли этой еды доходило до рта Ивана Антоновича?
А еще всё интересовались в Петербурге, что же думает о себе этот «безымянный» «Григорий», кем себя представляет. Шувалов попросил[164] этот вопрос капитана Овцына выяснить. Интересно, что вроде бы как раз такое спрашивала Елизавета во время встречи. Или не было встречи? Или надобно периодически проводить этот профилактический опрос, чтобы следить за динамикой?
Овцын в ответ передал слова арестанта о своей личности. Тот сказал, что он принц здешней империи и государь. Называл себя человеком великим, у которого подлый офицер отнял имя и переменил его. Вероятно, в голове у Ивана смешались все те офицеры, которые его когда-то отняли от родителей, те, что новое имя нарекли, а также сведения о том, что есть у императрицы новый принц-наследник.
Ответ такой в Петербург Овцыну было передавать страшновато, еще подумают, что он сам наставляет узника в таких мыслях. Потому и добавил, что, услышав подобные заявления, сказал, чтобы «о себе пустоты той впредь не думал и впредь того не врал», на что Иван Антонович рассердился и кричал.
Гости и последнее путешествие
Когда же случилось Петру III занять престол, то он скоро озаботился о Шлиссельбургском узнике. Фактически в первую неделю правления был издан указ, чтобы охраняющие противились сколько могли, если решат у них узника забрать, а главное – «арестанта живого в руки не отдавать». По его указанию сжигали дела с упоминанием бывшего императора. Удивительно, что ревность и опасение граничили у Петра с состраданием к дальнему родственнику. Австрийский посол даже якобы слышал от самого императора, что тот намерен отыскать в Иване природные способности и употребить с пользой на военную службу[165]. Конечно, можно было бы отнести подобные речи к проявлению внешнего благородства во время общения с иностранными (тем более австрийским) посланниками, но он на самом деле словно пытался все больше узнать и понять, как должно поступить с заключенным.
Бытует мнение[166], что во время своего краткого и резонансного правления Петр Федорович, планировал освободить Иоанна Антоновича из заключения. По первой версии, не с тем, чтобы он рядом с ним жил, а отправить к родне его в Брауншвейг. Получилось бы такое яркое проявление родственного сострадания, ну и хороший жест в глазах европейских монарших домов.
Но есть и более занимательное и практичное предположение, которое объясняет мысли об освобождении узника. Вступая на престол, Петр III не назвал своего сына Павла наследником, а, по некоторым сведениям, высказывал сомнения в своем отцовстве. В манифесте о восшествии на престол говорилось лишь об абстрактных «по высочайшей его воле
