Доктор дернул рычаг каретки, и та с треском провернула хрупкий – проклятая бумага! Не бумага, а папирус какой-то! – лист на плотном валике. Поклацав клавишей, прогнал каретку до середины и нащелкал: «Удачи». Литера А западала, и оттиск получался смазанным, но разобрать все-таки было можно. Выкрутив остаток листа из цепких объятий древней печатной машинки, Доктор удовлетворенно крякнул и, перевернув его тыльной стороной, положил поверх стопки, к остальным.
«Ну вот и все, – подумал он, чувствуя неимоверное облегчение. – Теперь можно уходить». Где-то в районе пятого позвонка сама собой ослабла сжатая пружина. Плечи опустились, поникли, сделавшись ватными. Он крутанулся на истрепанном офисном кресле, привычно поджимая ноги, чтобы не сшибить с ящиков, беспорядочно расставленных по тесному пространству ларька, бутылку или стакан; настольную лампу без абажура с пыльной лампочкой-соткой, смотревшей в низкий потолок; огарки оплывших свечей в пустых консервных банках; мусорные мешки с грязными пластиковыми тарелками; стеклянную банку, полную порыжевших окурков…
Намерение уйти по собственному желанию было чересчур оптимистичным, но он давно решил попытаться, держала только книга. Теперь она была закончена и держать стало нечему. Что бы ни случилось, это должно произойти сегодня.
Чувствуя прилив энергии, давно забытое ощущение того, что нужно спешить, Доктор засуетился. Бросился заталкивать толстую пачку бумаги в картонную папку с веревочными завязками и надписью «Дело» на лицевой стороне. Бумага ерепенилась, норовила выскользнуть из трясущихся пальцев, выпирая уголками листов из общей пачки.
– Но-но! – сердито прикрикнул Доктор.
Он давно уже разговаривал с неодушевленными предметами, как с живыми. Иногда они даже делали вид, что понимают, и слушались. Несшитая книга посопротивлялась еще немного и послушно улеглась в серый картон папки. Сунув папку в замызганную торбу, сшитую из кожи неведомого зверя, ибо он не мог представить, чтобы у кого-то могла быть такая тонкая и тянущаяся, словно резина, кожа, Доктор приложился к горлышку полупустой бутылки. Ни два, ни двадцать два глотка джина ничего не изменили бы, но он привык к этому пойлу, к хвойной отрыжке, к тупому жжению в животе.
Снаружи светало. Доктор хмыкнул себе под нос, просунул руку под растянутые лямки сумки и бодро зашагал по улице, даже не оглянувшись на оставленное жилище. До центра города путь был неблизкий.
За распахнутой настежь дверью зашипела и погасла последняя свеча, утопив крохотный огонек в лужице расплавленного стеарина.
Записку – вчетверо сложенный лист бумаги, такой желтой и старой, словно ей было лет сто, не меньше, – Аликвис обнаружил небрежно воткнутой в дверь «Ротонды». Все еще не до конца очухавшись после того, что случилось на Дворцовой, он без удивления развернул послание и нахмурился.
«Птенец! Жаль, что не застал, – гласили корявые буквы, с нажимом выдавленные красным карандашом, – я хотел попрощаться. Я ухожу. Совсем. Посмотри там, оставил тебе подарок. Попробуй сделать так, чтобы он послужил другим, кто придет после нас. Не кисни и меня не ищи».
Подпись отсутствовала, но в ней не было необходимости. Только Доктор звал его так – Птенец. Кличка не прижилась.
Он перечитал записку еще раз. И еще. Растерянно оглядел пустую площадь. На восток можно было уйти тысячей разных маршрутов, и Доктор знал их все.
«Подарок» нашелся на диване. Сдвинутая набок увесистая пачка все той же желтой бумаги, испещренной шрифтом самого странного вида, вытянутым кверху, с большим количеством жирных точек, выбитых в завитках на хвостиках букв, и плохо пропечатанным, словно у принтера заканчивались чернила.
Аликвис уронил последний лист, закончившийся издевательским «Удачи!», и тот спланировал на диван. Медленно и беззвучно. Он прочитал всю стопку, стоя возле дивана в позе памятника неизвестному поэту. Всю, до самого конца. Оказывается, Доктор вел дневники. Оказывается, ему было так же плохо, как и Аликвису. Оказывается, можно было существовать здесь не месяцы, а целые годы, чтобы в конце концов пойти и отдать себя в пасть Тьме.
К горлу подкатила тошнота, и Аликвиса вывернуло на пол. Кока-кола, сэндвичи – отвратительное коричневое месиво резкой горечью обожгло горло и нос, фонтаном выстрелив под ноги. Он давился, кашлял, захлебывался блевотиной и слезами. «Путеводитель… Мля! Старый дура-ак!» Горечь внешняя и горечь внутренняя разрывали грудь. Путешествие на восток было слишком свежо в памяти, слишком реально. Судьба Доктора ужаснула, а своя ужаснула еще сильнее: вот теперь он точно остался здесь совсем один, ни к чему не годный. Даже Тьма не захотела принять его.
Остаток дня он провалялся на диване, уставившись в высокий, украшенный лепниной потолок. Устав разглядывать гипсовые завитки, прикрыл глаза, но и за опущенными веками ощущался свет. Темнота и Тьма навсегда разделились.
Вздохнув, Аликвис перевернулся на бок. Что-то кольнуло, остро упираясь в нижний край ребер. Он поморщился и нашарил какой-то небольшой предмет. Брелок-открывашку, который, видимо, выпал из кармана. Хороший брелок. С секретом. Изогнутая стальная загогулина была прорезана вертикальной щелью по всей длине, а в щели пряталось острое лезвие маленького ножика.
От внезапной боли Аликвис едва не застонал. Что-то мучительно сжалось в груди и не хотело отпускать. Он зажал брелок в кулаке, вспомнив, как попала к нему эта небольшая вещица.
…Доктор встал на пороге ларька, перекрывая Аликвису, тогда еще просто Птенцу, не выбравшему себе другого имени, выход наружу.
– Не глупи, – отрезал он, заканчивая спор, – таких смельчаков Жуть глотает, не запивая.
– Вы запугать меня хотите? – уточнил Аликвис.
Запугать его было несложно, вот только признаваться в этом решительно насупившемуся Доктору совсем не хотелось. Аликвис только-только перестал шарахаться от каждой тени, и в нем горело желание разобраться во всем происходящем самому. Проверить все байки Доктора на практике. Мозг заполнялся узнаванием вещей, о которых он удивительным образом забыл начисто, и росла уверенность, что не сегодня, так завтра он вспомнит и все остальное. Самое главное. Себя. Не хотелось терять ни минуты.
– Пропустите, – попросил Аликвис Доктора.
Тот покачал головой.
– Дурак ты, Птенец. Нельзя тебе еще ночью по городу шляться.
– У меня лампа, – поднял руку Аликвис. За средний палец цеплялась дужка пузатой масляной лампы, которую они на днях сняли с крючка в полуподвальном ресторанчике. – Я заправил, она горит.
– Снова дурак. Там, – Доктор махнул рукой куда-то себе за спину, – она гореть не будет. В лучшем случае ноги себе переломаешь в темноте. В худшем – рехнешься. Выхаживай тебя потом…
