воскликнула:
– Ах вы, душенька!
Никогда еще Одри не краснела так густо. Фанни вызывала у нее огромную симпатию, но в то же время Одри не могла отделаться от мысли, что симпатизировать ей – неправильно. И потом, в ее родной семье настороженно относились к слову «душенька». «Дорогая» и «милый» – этих слов вполне достаточно для выражения любви. Так же и в замужестве – Джим и Одри обходятся этими двумя словами, а ведь, кажется, сильнее, чем они, и любить друг друга невозможно. Один только раз Джим сказал Одри «бесценная моя»: в тот день, когда она произвела на свет малютку Джима, – но это ведь совершенно особый случай. Одри была и польщена, и смущена: леди Франсес не родственница, чтобы бросаться «душеньками».
Что касается Кондерлея, он лишь молча взглянул на Фанни и продолжил набивать трубку. Смутные мысли бродили в его голове. Возможно, Кондерлей тихо радовался, что до понедельника остается всего полдня; возможно, думал, что старость не так уж и плоха. Буквально через несколько лет его чувства окончательно остынут, безразличие сделается почти абсолютным, а желания умалятся до элементарных потребностей. Слишком смахивает на смерть? Пожалуй, рассуждал Кондерлей, большим пальцем утрамбовывая табачную крошку; зато какой покой.
Впрочем, до покоя предстояло еще дожить, а в настоящий момент Кондерлей, следуя долгу хозяина, должен был позвать Фанни на прогулку – скажем, по оранжерее. Слова Одри насчет послеобеденного отдыха Фанни проигнорировала, не оставив Кондерлею иных вариантов. Оранжерея, стало быть; никуда от нее не денешься.
Кондерлей страстно надеялся, что Фанни не заинтересуется оранжереей; что накануне ей хватило десяти минут с ним наедине в библиотеке; что эти минуты были для нее, равно как и для него, кошмарны, и что ей не захочется повторения, да еще и растянутого во времени. Будь Фанни умницей – поднялась бы к себе в комнату и не показывалась бы, пока к чаю не позовут; тогда от ее визита осталась бы всего одна четверть, а уж он, Кондерлей, разработал план, как избежать вечернего десятиминутного уединения в библиотеке, покуда Одри целует детей на сон грядущий. Очень просто: они пойдут целовать детей вдвоем.
Нет, Фанни не отказалась от прогулки, и все из-за Одри: это она так повела дело, что Фанни просто не могла отказаться.
– Не желаешь ли взглянуть на нашу оранжерею, Фанни? – выдавил Кондерлей, но прежде, чем Фанни ответила, встряла Одри со своим неуместным энтузиазмом:
– О, Джим, ты отлично придумал! Ты как раз займешь нашу гостью до чая.
Куда было деваться Фанни? Она пошла бы в оранжерею, даже если бы ей совсем этого не хотелось, однако ей хотелось именно этого; и вот она, обутая и одетая сообразно случаю, а также оснащенная тростью (о нет, не той тростью черного дерева, с набалдашником из слоновой кости, которая в скором будущем станет сопровождать престарелую Фанни на светских приемах; пока что это была просто трость для прогулок по сельской местности – прочная, окованная металлом), вышла с Кондерлеем на такую вот прогулку. Одри, провожая их глазами, отметила, что Джим стал сильно сутулиться, а у леди Франсес великолепная для ее возраста фигура. «Она безукоризненна, если смотреть сзади», – думала Одри (сама она, с какой стороны ни посмотри: хоть сзади, хоть спереди – всю жизнь смахивала на бочонок).
– Собак возьмем? – спросил Кондерлей, замедляя шаги возле конюшни.
С паузами в разговоре никто не помогает справиться лучше собаки, подумалось Кондерлею, ну или двух собак. Собаки будут незаменимы, если разговор примет нежелательный оборот.
Фанни согласилась, что собак надо взять непременно, и Кондерлей, свистнув, позвал:
– Эмили, Живчик, ко мне, ребята!
На зов примчались два фокстерьера, энергичнейших и неугомоннейших представителя своей породы, и запрыгали.
– Тише, тише, – увещевал Кондерлей.
«Тише! – фыркали фокстерьеры. – Это не про нас».
Фанни погладила их кудрявые лбы и бровью не повела, когда они, наскакивая на нее, запачкали пальто, – она вообще не переживала из-за беспорядка, если этот беспорядок могла исправить Мэнби.
После целой серии увещеваний с одной стороны и целой серии восторженных повизгиваний со стороны другой, когда Фанни удалось выбраться из плотного мохнатого оцепления, когда они с Кондерлеем уже шагали к оранжерее, а фокстерьеры, ошалелые от счастья, описывали вокруг них широкие круги, Фанни заметила:
– Они именно то, что нам нужно.
– Кто? – задышливо переспросил Кондерлей.
– Эмили и этот, второй, – Живчик, кажется? Если у нас возникнет заминка, достаточно будет просто свистнуть и дать им какое-нибудь собачье задание.
– Никаких заминок у нас не возникнет, – возразил Кондерлей.
От проницательности Фанни ему стало неловко. Фанни вообще вызывала сплошную неловкость. Взять вчерашний вечер – чего уж хуже? За десять минут в библиотеке Фанни своими вопросами превысила все мыслимые нормы неловкости. Зря она приехала. Зря он позволил ей приехать. Но, раз уж она здесь (по причине его недальновидности), ей следует держаться в границах допустимого – разве она не понимает, какая ситуация сложилась? Кондерлей, впрочем, и сам не знал толком, где они, эти границы допустимого, и в настоящий момент очертить их был не способен, поэтому свистнул собакам, которые приметили кошку и устроили на нее облаву.
Кошек Кондерлей любил. Не хватало, чтобы собаки…
– Эмили! Живчик! – выкрикивал он в перерывах между свистом, и даже ускорил шаги, почти побежал (сильно обеспокоив этим Фанни). – Хорошие собачки! – взывал Кондерлей. – Фу! Ко мне! Ко мне, мои милые! Славная киска! Не бойся, маленькая, не бойся – собачки добрые, они тебя не тро…
Кошка уже сидела на дереве. Собаки, нимало не заботясь о том, чтобы оправдать данную им характеристику, неистовствовали под деревом.
– Пожалуй, надо отвести их обратно к конюшне, – сказал Кондерлей, еле дыша – увещевания едва не доконали его.
– Пожалуй, – согласилась Фанни. – Отведем собак и начнем с чистого листа.
Кондерлей, однако, медлил расстаться с собаками. Пока они при нем, он по крайней мере может свистеть, может даже пуститься за ними в погоню.
– Но если мы их отведем, – продолжила Фанни, – то останемся один на один – без приличного сопровождения.
– Дорогая моя… – начал Кондерлей.
Поистине проницательность Фанни утомительна еще и тем, что высказывается с детской непосредственностью. Пятидесятилетнее дитя, с досадой думал Кондерлей.
– А вот здесь у нас, – сказал он, открывая дверь, – растут овощи и зелень.
– Прелестно, – отреагировала Фанни. – Какая пышная листва.
– А вот здесь, в холодке, – продолжил Кондерлей, первым вступая в оранжерею, – мы держим примулы.
– Прелестно, – повторила Фанни. – И много же у вас примул, я смотрю.
– Я их обожаю, – пояснил Кондерлей, нежно касаясь лепестков. – Очаровательные цветы, не правда ли?
– О да. Чем-то похожи на Одри.
– И
