изо всех сил старалась не думать о том, что там, под этим мешком, и как он прижимает к себе женщину, как дышит ей в ухо, что говорит…
Мы сели пить чай. Горячий терпкий напиток, как видно, был градусом гораздо ниже происходящего в нас, и распирающие каждого страсти довольно быстро остыли до просто лирического настроения.
— Откуда ты? — Спросила я.
И в этот самый миг мне показалось, что он назовёт совсем другой город, нежели тот, что обозначен в личном деле. Не из вранья, а потому, что личное дело это фикция, а он — вовсе не он, а… пришелец из прошлого, викинг, воин… невесть кто, только не студент-первокурсник из Архангельска.
Это был один из моментов дежа-вю, которые в детстве всё же проявлялись чаще. Потому что я услышала:
— Кохтла-Ярве. Знаешь?
Как бы это объяснить?… Прозвучало название его фигуры, его суровых манер, его джемпера, наконец…
— Что-то не так? — Спросил он.
Вероятно, на моём лице появилось выражение не вполне адекватное тому, которое сопровождает обычный разговор на столь бесхитростную житейскую тему.
— Нет, всё так. — Я отхлебнула чаю.
Вадим продолжил:
— Но там я только родился и жил до пяти лет, а потом мы переехали в Архангельск. Мой… — он едва заметно замялся, — мой папа был военным… — И добавил, словно извиняясь: — Не люблю слова «отец» почему-то…
— Надо же! Я тоже! — Горячо поддержала я.
— Правда? — Это моё признание словно облегчение ему принесло. Даже не так
— оно дало ему карт-бланш на право быть собой в дальнейшем.
— Он был лётчиком-испытателем и погиб, когда я учился в пятом классе.
Он замолчал.
— Ты любил его?
— Он был моим другом. Он был мне всем.
Я не знала, что сказать. Я понимала всю пустоту принятых в таких случаях «сочувствую, соболезную» и прочая.
И ещё я подумала — странное совпадение.
— Я тоже рано потеряла папу. Он тоже был моим единственным другом. — Я болтала ложкой в розетке с вареньем.
— И тоже осталась с мамой? — Голос показался незнакомым мне.
Вадим стал таким участливым и искренним, словно между нами не существовало ни дистанции «студент — преподаватель», ни моего помешательства, ни его притязаний на мою любовь. Мы походили на двух осиротевших детей, прилепившихся друг к другу в поисках понимания, поддержки и тепла.
— Нет. — Сказала я. — Мама умерла семью днями раньше.
Он положил ладонь на мою руку, и меня вдруг прорвало. Об этом я не говорила ни с Дорой, ни с Антоном — я никому никогда не говорила того, что сказала сейчас Вадиму.
— Мама пила. Пила тихо и незаметно. А папа любил её. Он любил её так, как не любят, наверно, даже самых совершенных женщин. А я любила папу. Просто без памяти любила. Он был всем в моей жизни — другом, авторитетом, примером. У меня не было ни подруг, ни приятелей. Никто не дотягивал до моих критериев, никто не мог дать мне того, что давало общение с папой. — Я замолчала.
Рука Вадима всё так же лежала на моей. Он тоже молчал.
— А маму ты любила?
— Не могу сказать… Я сама спрашивала себя об этом. Не знаю… Иногда жалела. Я чувствовала, когда она была сама не своя, не знаю, только, почему… Иногда ненавидела — когда она мучила папу. Только об этом никто не знал. Папа никогда не злился на неё. Никогда. Если бы он хоть раз выразил малейшее недовольство, думаю, я в тот же миг разорвала бы её на части. Но он становился несчастным оттого, что не может сделать её счастливой прямо сейчас, как ни старается… Когда она меня начинала доставать, я злорадствовала про себя: давай-давай, меня-то ты не выведешь из себя! И действительно, я никогда не плакала, не перечила, а наоборот — исправно выполняла все её бесконечные придирки. Она злилась, что не может вывести меня из равновесия, а потом уставала и теряла ко мне интерес. Последние годы меня вообще в её жизни словно и не было. Был только алкоголь или папа в перерывах. Скорей, я просто терпела её, потому что это была папина… папина жизнь, папина радость. Но она покончила с собой, и тогда папа лёг и умер. Сначала я тоже думала, что умру… от горя и от пустоты. А потом, через полгода появился Антон. А ещё через полгода я уговорила его стать мне отцом. — Я улыбнулась и посмотрела на Вадима. — А он согласился. — Я продолжала улыбаться. — Представляешь, он и вправду был мне отцом… Пока я в него не влюбилась.
Вадим словно поняв, что я уже не нуждаюсь в его поддержке, убрал руку. Он продолжил чаепитие.
Мне вдруг стало неловко за такое несерьёзное завершение драматической темы.
— Прости, ты говорил о себе…
— Да нет, я всё сказал.
Конечно, он сказал не всё. Всё я узнала позже.
А сейчас мы допили чай, и Вадим произнёс:
— Спасибо за ужин. — И добавил немного неуверенно: — Я пойду?
— Как хочешь. — Сказала я. — Можешь оставаться. Если тебя бардак не смущает. Хотя, я могу прибраться прямо сейчас.
— А… а что скажет ваш Антон?
Я посмотрела удивлённо ему в глаза: это неожиданное «Вы» и показавшийся нелепым вопрос…
— Неужели, ты думаешь, что я не согласовала с Антоном своё решение?… Вернее, и согласовывать-то нечего, я просто сказала ему о тебе и о своём желании…
— А Антон что, совсем не ревнует вас?
Он снова стал действовать на меня гипнотически: я уже была не я, партию вёл Вадим. Мне следовало сейчас выкручиваться, рассказывая про отсутствие ревности как таковой в арсенале наших с Антоном чувств, каким-то образом дать ему понять, что и повода-то нет… А повод был, я сама, первая, сказала Вадиму об этом, но забыла…
Я запуталась и не знала, как себя вести.
— Не думаю, что ему пришло бы в голову взревновать меня к студенту-промокашке.
Вадим, словно спохватившись, вернул всё на свои места, точнее, перешёл на предшествовавший этому дружески тёплый тон.
— Если ты, правда, не возражаешь, я останусь.
— Конечно! — Обрадовалась я.
Потом это будет продолжаться ещё какое-то время — наше перескакивание с одной манеры общения на другую. То мы нервничающие, образно выражаясь, на пороге спальни потенциальные любовники, то близкие друзья, почти брат и сестра, то студент и преподаватель.
Я расстилала бельё для Вадима, а в памяти всплыл такой же поздний вечер много лет назад, когда я готовила постель Антону, согласившемуся остаться у меня в качестве отца.
И вот теперь ещё один мужчина поселяется в
