вода спящему бедняку в рот. Бедняк и проглотил ту воду. Мулла увидал и давай деньги требовать, потащил беднягу на суд. Кази-судья для богатого — родной человек.
— По нашему закону, — говорит казн, — ты, мулла, должен дать клятву при народе, что оборванец украл твою воду. Тогда мы его накажем, отдадим его тебе в работники. Смотри только, если клятва будет ложная — лицо твое тотчас почернеет.
Плохо пришлось бы бедняку, когда б не Яртыгулак. Он поутру казан от копоти чистил, с тряпкой и прибежал на суд. А суд вон как обернулся! Ну да где Яргыгулак, там неправда в почете не бывает. Мулла был толстый. Дал он клятву и полез за платком, пот с Сесстыжего лица стереть. А Яртыгулак тут как тут, в кармане у муллы сидит. Вот он и сунул ему вместо платка свою тряпку. Стал мулла отирать лоб, под глазами, шею, подбородок, да так на глазах всего парода и почернел.
Яртыгулак на хорошее для хороших людей не скупился. Сердечко у него такое — за тысячу верст неправду чует.
Вот он и попрощался с названым отцом, матерью, да и пошел с караваном в дальние страны. Так с той поры и путешествует. Ну а в наших краях он не гость, а свой.
Только и слышишь: «А у нас Яртыгулак объявился».
Тотчас и расскажут, как дело было. Да такое иной раз — диву даешься.
Рыжая курица ворошит сено, да сама же выдаёт свои секреты[2]
ЗЕРНО ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ
Однажды, возвращаясь с охоты, забрел я в колхозную чайхану. Выпил чаю и задремал в холодке. Разбудил меня смех. Пока я спал, в чайхану пришли люди. Они пили зеленый чай и вели беседу.
— Хотите верьте, хотите нет, — говорил один, — а я своими глазами видел Яртыгулака, своими ушами его слышал и, если бы не он, может, и не сидел бы сегодня среди вас…
Имя Яртыгулака заставило меня проснуться. Люди в наше время всякое собирают: спичечные коробки, марки, монеты старинные, слышал я, что в заморских землях один богач паровозов отживших накупил, ну а мое собрание всегда при мне. Я сказки собираю про нашего Яртыгулака.
Рассказчик, смотрю, человек средних лет, и разговор у него гладкий. Из учителей, видно.
— Во время войны тяжело жилось, — рассказывал этот человек. — У матери нас было пятеро, а мне, старшему, восьмой годок шел. Съели мы последние запасы муки, съели овец. Осталась одна, тощая. Мать ее на крайнюю нужду берегла. Велела мне овцу эту пасти на самой хорошей траве, чтобы жирку нагуляла.
Отогнал я ее как-то к старому, заброшенному колодцу, сам сел под тутовое дерево и прутик жую. Хоть не еда, а все голодный живот обманываю. Тут вдруг кто-то и говорит тоненьким, как зимний ветер, голосом:
— Непес, там возле арыка красный камень, под тем камнем мешок зерна.
Вскочил я, оглядываюсь — ни души. Хотел убежать, а голосок снова зазвенел:
— Непес, не будь глупцом! Тебе ли бояться Яртыгулака?
— А где же ты?
— Возле твоего уха.
Смотрю, а на ветке тутовника маленький человечек в большой косматой шапке, в шелковом халате и в мягких ичигах[3].
Отец, пока на войну не уехал, про Яртыгулака много веселых сказок рассказывал. А Яртыгулак, оказывается, вовсе не сказка и не сон.
Пришел я на арык к большому красному камню, смотрю, а из сусличьей норки зерно летит, будто кто его оттуда маленькой лопаткой выбрасывает. Стал я это зерно сгребать в мешок.
Набрал, сколько по силам было унести, — и домой. Три раза по трети мешка набиралось, а в четвертый — всего две пригоршни.
Вылез тут из норки Яртыгулак, снял тельпек[4], вытер пот с бритой головы.
— Все, Непес! Там немножко осталось, суслику на зиму.
Глазки у него, как два веселых огонька, блестят.
— Спасибо, — говорю, — Яртыгулак-джан. Пошли к нам домой. И братишки и мама тебе рады будут.
— Ах, Непес, в гостях хорошо, да много у меня теперь таких ребятишек, как ты. В другой раз.
И пропал. Только пыль волчком закрутилась.
Кто-то из слушателей спросил:
— А еще приходилось с Яртыгулаком встречаться?
— Нет, — вздохнул рассказчик. — Жить мы стали получше. Тут вскоре отец вернулся с фронта, а там и война кончилась. Видно, у Яртыгулака забот было много. Отцы-то вернулись не в каждую семью.
— Яртыгулак всем доброе делает. А ему, наверное, никто не догадался и халата нового подарить! — сказал один из слушателей.
— Почему не догадается? — обиделся вдруг здоровенный детина, смуглый, крутоплечий, настоящий пахлеван[5]. — Мой напарник ему всю одежду соорудил: и тельпек, и халат, и обувку.
— Это кто, Мехмед — Кривые Весы? Неужто раскошелился?
— А чем тебе Мехмед плох?
— Да как чем? У него прозвище само за себя говорит.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — нахмурился здоровяк. — Теперь Мехмед — тракторист. Не хуже любого из нас работает.
— А что с ним приключилось, с вашим Мехмедом? — спросил человек, похожий на учителя.
— А вот что…
Но это уже совсем другая история.
МЕХМЕД — КРИВЫЕ ВЕСЫ
— А вот что, — сказал пахлеван-тракторист и, чтобы прочистить горло, выпил пиалу до дна… — Мехмед-Кривые Весы когда-то был трактористом. Пришел из армии и работал, как служил. В армии он все значки заработал, и в колхозе так же: то грамоту ему, то премию, а то и медаль. По такой работе в герои бы вышел, а тут — любовь. Отец у девушки человек большой, завмаг. Запросил с джигита такой калым, сказать страшно. Почернел Мехмед, а завмаг посмеивается. «Хочешь, — говорит, — клад покажу?» Мехмед осерчал, а завмаг опять смеется: «Дело твое! Только гляди, я долго ждать не буду, за другого дочку отдам». Делать нечего. «Где, — говорит Мехмед, — твой клад?» — «Да тут, на центральной усадьбе».
Полсказки долой: был Мехмед трактористом, стал продавцом. Женился, поставил дом, купил машину, среднему брату мотоцикл с коляской, младшему — мопед. Все бы хорошо, только имя у него другое стало: Мехмед-Кривые Весы.
Со временем научился людям в глаза смотреть, не помаргивая. Да сколько веревочке не виться, а конец будет. Плакала по Мехмеду тюрьма, да, слава аллаху, нашелся такой шустрик, что поставил джигита на путь истинный.
Сидит однажды Мехмед в магазине, пузо отрастил, тяжело стоять. Сидит, газетой холодок на себя нагоняет. Тут к нему покупатель, пожилой человек.
— Отрежь-ка, — говорит, — для моей снохи
