не подлежит пропаганде через рупоры, это великая литература, и вопрос свободы писателя и его политических убеждений не связан с нашими предпочтениями. Мы живем не в Советском Союзе.
Громадное здание мэрии, изначально построенное без крыши — по образцу архитектуры итальянского Возрождения, — через несколько лет все-таки обзавелось кровлей, как положено. Его создатели сперва не учли того, что на севере климат иной, чем на юге.
Немного было в тот вечер столиков в зале мэрии, сидя за которыми гостям не хотелось спросить друг друга: «А вы-то как тут оказались?»
Наш званый ужин явно был самым пышным торжеством в Швеции. И это ничуть не странно! Юноши в форменной одежде дули в фанфары, приветствуя гостей и размахивая флагами, а на сцене сменяли друг друга певцы и музыканты. Из-за столиков не вставал никто. Всех предупредили, что пока длится ужин и, по крайней мере, пока король остается на месте, подниматься нельзя. Если бы он отлучился в уборную, это стало бы великим облегчением для людей со слабым мочевым пузырем, но Густав, похоже, обладал крепким здоровьем.
Между мной и Майей за длинным столом сидел Вим Вендерс, а возле меня — исполнительный секретарь Нобелевского комитета Анна Шёстрём Дуаги, которая знала, почему я здесь. Физиономия молодого человека, сидевшего напротив, заставила меня вспомнить Григория Александровича Печорина, героя Лермонтова. Разговор с ним о международной обстановке длился всю закуску, первое и второе блюда. Какую бы тему я ни затрагивал — Китай, нестабильность в Европе, миграционный кризис, — собеседник неизменно отвечал: «Вероятно. Вы уверены? Как знать, может быть, посмотрим». Он не только походил на Печорина внешностью — на тот образ, который я себе представлял, — но и, как у героя романа, в его взгляде сквозила высокомерная сдержанность. Может быть, он знал, с кем разговаривал, и не хотел, чтобы беседа зашла в тупик, где собрано все то, что разделяет страны процветающего северо-запада и страны юго-востока; так или иначе, его внешность наводила на мысль о варягах, которые во времена Киевской Руси селились по берегам рек и основывали мелкие княжества, пока не случилось татаро-монгольское нашествие; как утверждают некоторые историки, русский народ происходит в том числе и от викингов…
У Анны Шёстрём, прелестной молодой женщины, чьи большие голубые глаза не привыкли щуриться на скупом солнце, было чистое, открытое лицо, выдававшее в ней человека с доброй душой. Не зная, как начать беседу, я указал на карточку с ее именем, стоявшую на столе.
— Шёстрём! Вы, наверное, родственница Виктора?
— Виктора?
— Да, я имею в виду Виктора Шёстрёма. Он и Ингмар Бергман — самые знаменитые шведские режиссеры, а Шёстрём вдобавок актер! Вы не слышали о нем?
— Нет.
— Шутите!
— Вовсе не шучу.
Она смотрела на меня робко, но искренне. Неужели молодая особа, которая в числе других возглавляет Нобелевский институт, не слышала о столь значимой фигуре шведского кинематографа?
— Сожалею, господин Кустурица, но я и в самом деле не знаю, кто такой Виктор Шёстрём.
— Ну и ладно, ведь это знает интернет!
Румянец залил ее лицо, она взглянула на Вендерса, сидевшего слева, и тот с экрана айфона прочитал: «Виктор Шёстрём, основоположник шведского кинематографа, актер и режиссер, один из крупнейших деятелей искусства, играл, в частности, в фильме Ингмара Бергмана „Земляничная поляна“».
— Каюсь, но я и впрямь не слышала о нем!
— Ничего, он ведь из старшего поколения, — утешил я ее.
Черт меня дернул заговорить о том, что, казалось бы, общеизвестно! Молодежь не обязана знать тех, чьи фото раньше увешивали стены студенческих общежитий вместо икон. Надо было, конечно, придерживаться тактики чеховского учителя географии и говорить лишь об очевидном. Но и это было бы ошибкой. Ведь, по сути, в наши дни, когда пеняешь, что на улице холодно, тут же выскакивает бригада с мегафонами, трубя на все четыре стороны, что это неправда и холод — ощущение субъективное. Пусть даже температура ниже нуля. Настаивая на объективности истины, рискуешь вступить в идеологические противоречия с неправительственными организациями, члены которых в большинстве своем понятия не имеют, что участвуют в создании Всемирного правительства! Холод все ощущают по-разному, и кровообращение у всех неодинаково. А значит, надежнее всего узнать о погоде в интернете. И не заморачиваться. Просто свыкаешься с тем, что интернет стал подпоркой для человеческого разума, даже если ты мудрец и гений — не высовывайся. Разум тебе уж точно не пригодится. По большому счету, если сегодня слова не отражают чувств, как полагал Ницше, то подобным же образом знания не должны украшать человека и делать его целостной личностью. Да и с какой стати ему быть целостной личностью в мире, разорванном в клочья! Портные мироустройства, которые на протяжении веков шьют исторические события, даруют привилегии только себе самим и при этом убеждены в собственном альтруизме, а сегодня их больше всего беспокоит чрезмерный рост населения, и похоже, только этого переизбытка они и боятся. Думаю, совсем скоро в каком-нибудь НИИ разработают проект по трансформации людей в бабочек: утром из яиц вылупятся гусеницы, которые, окуклившись, обрастут крыльями, а к вечеру уже перемрут. Такое не исключено, ведь в науке и искусстве уже нет выдающихся личностей, а без великих людей невозможна ни наука, которая служит на благо человечества, ни настоящая культура. На что направить взгляд молодым художникам? На небоскребы — вместо Виктора Шёстрёма.
Мы живем в начале века, где возобладает забвение. Или, что более вероятно, возникнут новые религии. Религия науки, а также — и это еще хуже — тысячи сект, гуру и умников, сорящих пустыми словами. Деятели искусства, которые служили мне ориентирами в молодости, уже вне фокуса видимости. Есть ли надежда на то, что европейская цивилизация не подавит своих флагманов и не затушует высокие достижения своей культуры? Ведь иначе как ей выжить?
Потому наша с Майей вылазка в Стокгольм стала первым и, наверное, станет последним посещением церемонии вручения Нобелевской премии. Нам выпала редкая удача присутствовать на литературной литургии Петера, и именно тут я почувствовал, что, вопреки всему, искусство еще живо и его источник сакрален: сегодня искусство горит по меньшей мере как пламя свечи, и этого должно хватить, чтобы разжечь новый огонь и в условиях будущего, которое мы не в силах предсказать, создать новый мир. Корни его вберут в себя все минералы и важные крупицы прошлого, а те, кто в настоящее время по идеологическим причинам предан забвению, возродятся. Нам не суждено увидеть этот мир, но надо верить в него.
Петер ждет у стойки «Гранд Отеля» новую магнитную карточку, чтобы
