водил ими по лицу. И целовать, целовать эти руки…
– Так. А теперь давай как на духу.
Герман легонько подталкивает вверх ее подбородок.
– Ч-что?
– Как ты себя чувствуешь на самом деле?
Глаза у него темные, умные и внимательные.
– Ладно. Немного болит голова.
– Имана! Будешь врать – настучу по жопе.
Рычит. Но все равно ласково гладит. И потому она ему ни на секунду не верит. И потому ей совсем не страшно. Даже наоборот.
– Сильно болит. Но это пройдет.
– Конечно, пройдет. Выпей таблетку, поешь и ложись. Я сейчас дров подкину, а потом выйду проверить стадо. Ночь пережили. Вроде все целы. Осталось день продержаться. Метет там и впрямь – мама дорогая.
– Как ложись? Ты что? Не настолько мне плохо.
– Имана…
– Герман.
Их взгляды снова сталкиваются. И что-то странное происходит. Какой-то глобальный тектонический сдвиг, перемалывающий в пыль огромные пласты, составляющие их прежних: весь накопленный опыт, представления о жизни, то, как все виделось и как думалось… Раньше. До этих самых пор.
– Я беспокоюсь о тебе, – шепчет Глухов.
– Я знаю, – без тени сомнений. – Но не нужно.
Глухов садится рядом. Касается ее лба своим. Пальцами поглаживает пульсирующие виски, унимая боль. А взглядом… препарирует, разбирает ее по косточкам. Позволяя, впрочем, ей то же самое. Удивительный совершенно процесс слияния душ. Взаимопознания. И абсолютного, безоговорочного, всецелого принятия.
– Ладно. Но хотя бы поешь.
– А ты?
– И я. Куда я денусь с подводной лодки?
Глухов целует ее в лоб и встает, чтобы набрать воды. Пока Имана, улыбаясь, заплетает волосы в привычную косу, он наполняет металлическую колбу умывальника горячей водой. Создавая ей комфорт даже в таких условиях. Что-то подсказывает Имане, что для себя Герман так не заморачивался.
Она быстро приводит себя в порядок, освежает дыхание при помощи пальца и самодельного зубного порошка, а потом, поддавшись порыву, все же ловит его за пальцы и вскользь касается их губами. Не поймет – что ж. А поймет, так… Он понимает раньше, чем Имана успевает сформулировать до конца свою мысль. Прижимает к себе, так что кости начинают трещать, и целует совсем по-взрослому. Поцелуй Германа наполняет ее, как ветер парус. Имана чувствует необычайный прилив сил, от которого в голове шумит и кружится. Она бы никогда не подумала, что целоваться так сладко… Хотя тут дело в другом, наверное. И по этой же причине ей не страшно совсем. Даже если за этим последует что-то большее.
Оторвавшись от губ, Герман бегло проходится по ее лицу поцелуями:
– Черт, Имана… Малышка, там же гребаные олени…
Имана смеется. Сжимает в руках край его толстовки, упирается лбом в грудь.
– И завтрак остыл.
Кое-как удается отлепиться друг от друга. С губ Глухова срывается наполненный разочарованием вздох.
– У нас впереди много времени, Герман.
– Обещаешь?
Имана улыбается и отводит глаза. Будущее ей неведомо.
Переглядываясь, они быстро доедают свой скудный завтрак, одеваются потеплее и выходят. Метет страшно, будто давно закончившаяся, если верить календарю, зима долго-долго копила силы. Имана с Германом разделяются. Так и быстрее будет, и более эффективно. Через несколько сот метров Имана замечает на свежевыпавшем снегу следы песцов. Чудо, что ей удалось их разглядеть до того, как следы засыпало. Но самих зверей не видно – вьюжит так, что в нескольких метрах ничего не разобрать.
– Ты как?
– Нормально.
– А наши подопечные? Мне показалось, они в порядке.
– Природа подготовила их к выживанию в таких условиях, – перекрикивая ветер, соглашается Имана. – Но расслабляться рано. Я видела следы песца.
В ответ на ее слова, Глухов будто бы недоверчиво покачивает головой.
– Что?
– Просто чудо, что этот Армагеддон случился днем раньше…
Банальное везение. Чудо же – это что-то другое. То, чего вообще не могло быть ни при каких обстоятельствах. Но Имана не спорит. Только пожимает вскользь его пальцы и снова заходит на варту.
Так проходит еще один день. В какой-то мере Имана даже благодарна, что была настолько занята, что ей некогда было думать о том, как теперь изменится ее жизнь. Перемены ей вообще нелегко даются.
– Какой же адский холод, – шипит Глухов, согревая дыханием руки.
– Сейчас разожгу печь.
И снова спички, щепа, газетка. Из последних сил приготовленный ужин и натасканная вода.
– Добавь в чай сгущенки.
Организму нужна глюкоза. Имане и хорошо, и все так же странно от того, что кто-то трудится с ней плечом к плечу. Особенно удивляет, что ей даже ничего просить не приходится, они сосуществуют как единое целое.
– О чем думаешь? – спрашивает Имана, когда они с Глуховым, выключив свет, устраиваются на кровати. Метель к ночи стихает, в окошко проникает серебряный свет луны. Хорошо – сонно, томно…
– О том, приедут ли за нами завтра.
– Приедут.
– Ты как будто не рада?
– Я немного боюсь, – шепчет Имана.
– Кто? Ты? – Герман, у которого она лежит на груди, чуть сильнее сжимает руки вокруг ее талии: – Я не верю.
– Зря. Меня действительно страшит неизвестность.
Она знает, чувствует, что и его тоже. Особенно потому, что…
– Да уж будет обидно сдохнуть, когда я, наконец, тебя встретил.
Пальцы Глухова привычно ложатся на щеку, смещаются вверх, ощупывают надбровные дуги и соскальзывают на висок.
– Смерть ничего не сможет поделать…
– С чем?
– С... вот этим, – смущаясь, Имана утыкается носом в его подмышку. И уже оттуда развивает мысль: – Ни погасить, ни ослабить, ни отнять.
– Значит, – Глухов тоже делает паузу, – это навсегда?
– Все в наших руках.
– Значит, навсегда, – безапелляционно заявляет он. – Никуда я тебя не отпущу. Никому не отдам. Ты моя девочка. Повтори. Ну! Ты моя девочка.
Он лихо их переворачивает. Меняет местами, нависает сверху, но не торопится что-то делать. Просто вглядывается в слегка поблескивающие в темноте глаза. Что там в них – ему не разобрать. Но с другой стороны, все что нужно, они уже проговорили.
Имана обхватывает руками его шею и легонько на себя тянет.
– Нет, малыш. Стой.
– Что не так?
– Все примерно. Я не хочу, чтобы твой первый раз прошел так… На чужой замызганной постели… Когда я не разобрался с прошлыми отношениями и… вообще.
Имана задумчиво гладит короткий ежик у Глухова на затылке. Пальцы скользят, впитывают
