ладно, так красиво выходит… Минуту спустя на столе паруют желтоватые клубни. В одной тарелке выложена квашеная капуста с грибами. В другой – строганина.
– Это рыба. Муксун. То что надо для пополнения сил.
Едят, чтобы меньше посуды мыть, из одной тарелки.
– Настоящий пир.
И правда, ведь давно он не ел с таким аппетитом. Накинувшись на еду, Глухов далеко не сразу замечает, что Имана ему лучшие кусочки подсовывает. В душе что-то обрывается, причиняя мучительную сладкую боль. Герман накрывает женскую ладонь и, поймав взгляд Иманы, качает головой из стороны в сторону. Девушка опускает глаза. Ее щеки розовеют. Глухов накалывает на свою вилку самый жирный кусок и подносит к ее губам. Стол такой маленький, что для этого даже руку не приходится вытягивать полностью. Имана послушно приоткрывает рот и как кошка смахивает угощение розовым языком.
– Все будет хорошо. Думаю, завтра за нами кого-нибудь пришлют, – обещает Глухов. Смотреть на нее, такую измученную, ему физически больно. Впрочем, ни усталость Иманы, ни его собственная, не мешают ее хотеть.
– Нет.
– Нет?
– Не-а. Завтра метель будет.
– Опять метель? – вздыхает Глухов, ни на грамм не сомневаясь в ее словах.
– Угу. Так что стадо, скорей всего, будет на нас.
– Думаешь, Виктор Палыч не рискнет ехать?
– Не знаю. Ты все? Я помою…
– Сиди! Я сам.
Тут Имана не спорит. И когда он берет ведро, чтобы натаскать и растопить снег, только молча наблюдает за его действиями. На печи вода вскипает быстро. Пока Имана, пошатываясь от усталости, моет тарелки, Глухов натаскивает еще снега в таз. Находит мыло.
– Не хочешь освежиться?
Имана кивает. Тянется к молнии на своей куртке, но вдруг останавливается. Глухов, завороженно на нее пялящийся все это время, неловко отворачивается. Ну, да… Чего это он? Все для себя, наконец, осознав, он почему-то решил, что и она все поняла тоже. Но ведь это не так. С ее стороны он вообще вариант сомнительный. Начиная с их огромной разницы в возрасте, заканчивая тем, что он вроде как несвободен. И тут, наверное, придется как-то ей объяснить, что лично для него там уже все понятно, и ничего не будет. А уж потом только что-то ей предлагать. То есть все предлагать… Все на свете.
За спиной слышится тихий всплеск. На противоположной стене разыгрывается театр теней. Она просто моется. Осторожно, чтобы не налить на пол, поливает себя из ковша и скользит намыленными руками по телу, в подмышках и между ног. Но это самое завораживающее, самое эротичное зрелище из всех, что он когда-либо видел.
На все про все у нее уходит всего пара минут. Имана быстро обтирается полотенцем и, за неимением другой, одевается в ту же одежду, что на ней была до помывки.
– Я все, – бормочет, устроившись под толстым одеялом.
Глухов оборачивается. Стараясь сохранять невозмутимость, подливает горячей воды к той, в которой она мылась, раздевается и забирается в таз. Чтобы не смущать Иману, торопится поскорее со всем покончить. Потом так же быстро одевается, выходит, чтобы вылить остатки воды подальше от дома. А вернувшись, подкладывает дров в печь. Та, конечно, все равно погаснет до утра. Балок выстудится. Но побаловать себя теплом подольше хочется нестерпимо.
Сытость и печной жар окончательно его размазывают. Герман тяжело опускается на скамью. Приваливается спиной к стене. На самом деле все так замечательно складывается, что он был бы полным кретином, мечтая о большем. Ну правда… Сыто, тепло, хорошо. Любимая женщина рядом. О чем еще мечтать? Он заставляет себя подняться, только чтобы выключить лампочку. Аккумулятор лучше поберечь. Свет гаснет, теперь балок наполняют лишь отблески живого дышащего огня, проникающие в решетку заслонки.
– Герман, давай уже отдыхать, – слышится из угла сонный голос Иманы. Решив, что ее просьба вызвана его суетой, Глухов послушно возвращается на скамейку. Но стоит ему поудобней устроиться, сложив руки на груди, как она опять отзывается:
– В кровати хватит места для нас обоих.
И все… Снова становится тихо-тихо. Он даже не дышит. Только огонь трещит. И сердце оглушительно громко колотится, отдавая эхом в ставшей вдруг пустой и легкой голове.
Он знает, что ее не тронет. Это даже как будто бы и не надо. Невозможно ее чувствовать больше своей, невозможно больше присвоить телом, чем он уже это сделал душой. Но все равно его прошибает.
Герман медленно встает. Идет ощупью, ни на что, впрочем, не натыкаясь. Садится, приподняв край одеяла. А потом все же ложится к ней. Как солдат, вытянув руки и ноги. Боясь пошевелиться и не смея ее коснуться.
– Я ни с кем вот так не спала, – шепчет Имана, прежде чем провалиться в сон.
– Я знаю, – отвечает ей Глухов.
Глава 17
Вырубает как по щелчку. Обесточивает. Тренированное, привыкшее ко всему тело дает сбой. Ни снов, ни-че-го. Чернота. Провал. Забытье. Но такое приятное и беззаботное. Как в детстве. В домике дедушки. Ночь – как миг. Открываешь глаза, а дед уже встал, умылся и над плитою колдует. Солнце скользит по постели. Уютно звенит посуда. За окном стелется туман. А трава под ногами мокрая от росы – пока добежишь до нужника, отсыреешь и до костей продрогнешь. Почему-то в момент пробуждения ей вспоминается лето…
Имана привстает, опираясь на локоть. Волосы накрывают ее тело шелковым покрывалом. Она с удивлением трогает рассыпавшиеся по груди пряди. Во сне резинка, конечно, могла и спасть, но чтобы ее коса вот так распустилась…
– Я тебя расчесал. Ничего?
Имана пожимает плечами. Откуда ей знать, насколько это нормально? Она прислушивается к себе. От мысли, что он ее вот так трогал, внутри что-то сладко сжимается. Имана никогда не испытывала таких чувств. Ни к кому. И потому сейчас она банально не знает, как к ним подступиться. Хотя умом вроде и понимает, что с ней случилось …
– Доброе утро. Спасибо.
– Доброе. – Глухов смотрит на нее как-то странно. – Я заварил чай. Кофе здесь отвратный. – Кивает на упаковку сублимированного Нескафе. – Как ты себя чувствуешь?
– Все хорошо. Спасибо.
Ужасно неловко и непривычно, что о ней вот так позаботился чужой человек. Хотя… какой он теперь чужой? Не дыша, Имана забирает чашку из рук мужчины. Пальцы у Германа длинные, смуглые и очень сильные. Но одновременно с тем такие нежные, что ей плакать хотелось, когда он
