Тщедушный воспитатель наливается краской и пятится к двери.
— Ладно, ладно, — говорит он. — Но, как сказано, через четверть часа свет должен быть выключен.
— Конечно, конечно, господин Хертерих.
— Разумеется, господин Хертерих.
Дверь за маленьким воспитателем захлопывается. Я спрашиваю:
— Чего это вы так к нему — без мыла, мужики?
Вольфганг поясняет:
— Этот Хертерих — новичок. Мы еще не знаем, что он такое. Нужно его протестировать. Каждого новенького мы для начала начинаем доводить. Послушай-ка — рояль! С ума можно сойти! Кто играет?
— Рубинштейн, — говорю я. — Что у вас называется «доводить»?
— Ну, как раз то, что мы только что делали. «Так точно, господин Хертерих», «Разумеется, господин Хертерих». Ты просто любезен сверх всякой меры. Но делаешь это так, чтобы никто никогда не мог сказать, что ты над ним издеваешься. Это самый быстрый способ узнать характер.
— Как это?
— Если воспитатель — идиот, то через два дня он запретит говорить с ним в такой манере, заявит, что мы издеваемся над ним. Это верный признак идиота.
Светловолосый Вольфганг все больше воодушевляется:
— Идиотов мы быстро делаем шелковыми. Опаснее те, которые принимают наш тон. Тут нужно снова тестировать: что это — на полном серьезе или покупка. Но недельки через две-три у тебя уже четкое представление. Тебе брюки как — в зажимы или повесить на вешалку снизу?
— В зажимы, пожалуйста.
— Так вот, значит, четкое представление. Бывает, этот воспитатель — хороший мужик и не закладывает нас, бывает, что с ним случаются минуты слабости и поначалу он стучит, но есть возможность его исправить.
— На кого и кому стучит?
— Ну, парень, я слышал, ты вылетел из пяти интернатов, думал, ты понимаешь, о чем речь.
— А-а, ты об этом, — говорю я.
— Ну, конечно. Каждому из нас иногда нужно отлучиться ночью или, наоборот, кто-нибудь к нам придет. Так если воспитатель о'кей или постепенно исправился, то мы с ним даже становимся друзьями. Если он не исправляется и продолжает закладывать нас шефу, то мы доводим его до ручки, и он уходит по собственному желанию. Ведь там, где ты был до нас, вы тоже так делали, или?..
— Да. Но только мы не начинали с того, что доводили их. Мы просто наблюдали за ними и, только если воспитатель оказывался скотом, тогда уж за него брались.
— По нашей методе дело идет быстрее. Дураки быстрее теряют нервы, понимаешь?
Тем временем Вольфганг закончил убирать мое белье. Ной читает.
— Воистину, Чайковский — класс, — говорит Вольфганг. — Я так рад, что у нас наконец есть эта пластинка.
— Вы оба — класс, — говорю я. — Рад, что попал сюда, к вам.
— Ладно, ладно, — говорит Ной, — ништяк.
— Сходи лучше пописай перед сном, — говорит Вольфганг.
Так они маскируют свои чувства.
20
Двери комнат малышей уже закрыты, но из-за многих дверей еще доносится джазовая музыка. В коридоре, по которому я иду, ни души. Подойдя к туалету, обнаруживаю, что дверь закрыта изнутри. Ну ладно. Я жду. К двери прикреплена записка. Кто-то написал красным карандашом:
«Дети ужасно бесталанны, ленивы и невежественны. Постоянно день и ночь я бьюсь над тем, как выправить все это, при том, что из-за их неотесанности я даже не могу представить их ни одному приличному гостю, ведь они и куска в рот благовоспитанным образом положить не могут, а в своих комнатах живут, словно свиньи.
Из письма Ахима фон Арнима[54]жене Беттине».
Вдруг из-за двери я слышу мальчишеский голос. Должно быть, это маленький итальянец, который сейчас говорит по-английски с ужасным акцентом: «Вы, наверно, знаете — когда к каждому слову привешивается «а».
— …anda in oura towna, undestanda, you just cannot get a housa, yes? So many families, anda no houses[55]…
Дальше я лучше перескажу то, что он говорил на своем английском: «Наконец им удалось построить несколько новых домов по линии социального жилищного строительства, но прежде чем они успели расселить людей, которые годами ждали квартиры, несколько семей — папа, мама, дети — ночью взяли да и захватили один из домов».
— Что значит захватили? — с высокомерной интонацией спрашивает другой мальчишеский голос и тоже на английском с сильным акцентом.
Я дергаю за ручку. В ответ на это за дверью спускают воду, но дверь не открывают. Разговор продолжается.
— Ну раз они без разрешения, так? То и мы тоже! Мы построили баррикады, а внизу забили окна и двери. На следующий день пришли карабинеры, но не смогли к нам подступиться.
— А почему тогда они не стреляли? — спрашивает третий мальчишеский голос на совсем уже странном английском языке.
— Потому что они — хорошие люди, — говорит второй голос.
— Чепуха. Все люди свиньи, — говорит голос, который мне знаком. Это маленький Ханзи. Значит, они вчетвером забрались в туалет и болтают. — Они не стреляли, потому что такое всегда очень нехорошо выглядит — стрелять в бедняков. Наверняка ведь там сразу же появились фотокорреспонденты, так?
— Полно фотокорреспондентов, — говорит итальянец. — И они только и ждали, что карабинеры начнут стрелять или изобьют какую-нибудь женщину или что-нибудь еще такое. Они просто жаждали этого.
— Так что же сделали карабинеры? — спрашивает мальчик с удивительно нежным голоском.
— Они окружили дом и не пропускали никого ни туда, ни оттуда.
— Решили взять голодом, так? — спрашивает Ханзи, мой так называемый «брат».
— Да. Только это было не так просто, чтоб вы знали. Наши родители пропихнули нас наружу через оконца подвала, и мы побежали за хлебом, колбасой и сыром. Карабинеры некоторых из нас поймали, но далеко не всех. Маленькому легче проскочить.
— Ну, и потом?
— Потом мы пошли в магазин.
— А у вас были деньги?
— Нам дали люди из теленовостей и кинохроники.
— Ну ясно, — говорит Ханзи, — опять хорошие люди. А им только и нужно, что снять парочку хороших кадров.
— Некоторые из нас еще немного попрошайничали, — продолжает итальянец, — я, например. А потом мы вернулись и побросали еду через головы карабинеров в окна, нашим родителям.
— А вы не бросали мимо? — спрашивает другой, тот, что с высокомерной манерой говорить.
