class="p1">– Не рассказывать о чем, Белль?
Белль наклоняется поближе и шепчет:
– Я награжу тебя походом со мной на «Травиату». Но ты не рассказывай об этом остальным. У меня только два билета.
– О-о, – произносит Лили.
– Нас ждет шикарный вечер. Ардитти приглашает нас на закрытый прием после представления. Ты познакомишься со звездами оперы.
Лили разглядывает свой рабочий фартук из дерюги. Теребит его уголок. Она говорит:
– Очень любезно с вашей стороны пригласить меня, Белль, но…
– Ты собиралась сказать, что тебе нечего надеть, не так ли?
– Ну…
– Я все продумала. Сегодня вечером придешь ко мне домой на Севен-Дайлс и сможешь выбрать для себя одно из моих платьев. Его придется подогнать, поскольку ты очень худая, но я не сомневаюсь, что ты с этим справишься.
Лили не сводит глаз с Белль. Она думает, что в своей прежней безгрешной жизни, до того самого момента, оцепенела бы от счастья, получив такое предложение. Ее щеки вспыхнули бы от предвкушения. Она принялась бы воображать какой-нибудь чудесный романтический исход. Теперь же все испорчено. Нет смысла представлять себе иное будущее, поскольку будущего нет; есть только каменный мешок и петля на виселице.
– Я не уверена… – бормочет она.
– Да. Конечно, ты не уверена. Ты боишься, что не сможешь понять оперу или будешь чувствовать себя чужой среди богатых образованных людей, но я расскажу тебе, как себя вести. Будешь держаться рядом со мной, и нас унесут волны музыки. А потом будет шампанское и, может быть, паштет из дрозда, а может, и какие-то еще диковинные вещи – Ардитти любит все с размахом и обожает впечатлять. И мы с тобою угостимся пузырьками и будем хохотать над всем чудны́м.
Лили смотрит на Белль. Она по-своему бесподобна, думает Лили, ведь она справляется со всем и никогда не сдается. Она начинает стареть, но и на это не обращает особого внимания и лишь заботится о том, чтобы на щеках было достаточно румян, и шею украшало кружево, и красивые ладони оставались белыми. И, словно в первый раз ее увидев, Лили испытывает невыносимое желание пасть к ногам Белль и сознаться в своем преступлении, выложить ей все о той мерзости и после этого дождаться приговора, ибо ей кажется, что приговор – даже за совершенное убийство – не что-то конечное и непреложное, но то, что может претерпеть ошеломительную перемену – но только если с умом выбрать судью.
Она уже готова повалиться на колени, вцепиться в юбки Белль, как несчастная дочь цепляется за юбки матери, когда вспоминает, что сказанное в кабинете Белль иногда долетает до ушей постижеров, пусть с виду те погружены в работу. Она вовремя останавливает свой порыв, насилу успевает, ибо знает, что на лице ее написано смятение чувств, словно она готова закричать или разрыдаться. Она прикрывает руками рот, чтобы подавить любой звук, какой хочет вырваться наружу, и Белль, заметив ее волнение, встает и подходит к ней, и кладет руки ей на плечи.
– Лили, – говорит она, – я знаю, что у тебя тяжелая жизнь. Я знаю, что так было всегда. Но я ведь здесь. Белль Чаровилл – твоя подруга. И неужели тебе не хочется попробовать паштет из дрозда? Хотя бы на зубок?
Комнаты Белль на Севен-Дайлс выкрашены в яркие, причудливые цвета. Гостиная не алая, как утверждают слухи, а оттенка морской волны, с летящими белыми шторами. Спальня – в оттенках персика с кораллом. Эти кораллы с персиками отражаются в зеркальных дверцах платяного шкафа, откуда Белль немедля достает два платья из узорчатого шелка, с пышными юбками и глубокими декольте, расшитые по краям серебристым кружевом. Она кладет их на просторную кровать и говорит:
– Подозреваю, что ты выберешь серое, поскольку думаешь, что алое для тебя слишком смелое, но ты примерь его и оцени, как ты себя в нем чувствуешь. Одежда может быть не только украшением, она способна и лечить.
Лили смотрит на шелковые платья. Сначала ее посещает мысль о том, что, примеряя их, она как-нибудь их испортит, и они, в свою очередь, взбунтуются и оцарапают ей кожу, или вопьются в талию, или запутаются у нее в ногах, когда она попытается в них ходить. Белль видит, что она колеблется, и берет с кровати красное платье, и прикладывает его к плечам Лили, и разглаживает его пышную юбку. Она разворачивает Лили к зеркальным дверцам платяного шкафа.
– Смотри! – говорит она. – Моментально оттеняет цвет твоего лица. Видишь? Оно как волшебное зелье. Наденешь его – и станешь просто дивный ангел.
Лили разглядывает себя – белую шею над вырезом платья, волосы, зачесанные назад и небрежно свернутые в узел на затылке, глаза, изумленные зрелищем самой себя, болезненно-бледную кожу. На Ле-Бон-стрит нет большого зеркала, только осколок, который она подносит к свету, чтобы рассмотреть какую-нибудь часть себя, и теперь, видя свою невзрачную персону в полный рост, она удивляется, зачем Белль Чаровилл тратит на нее столько сил.
Белль снимает платье с вешалки.
– Примерь! – велит она.
Лили разоблачается, понимая, что ее заношенное исподнее будет выглядеть неуместно мертвым в этом мире жизнерадостных красок, но она отбрасывает эти мысли, и, когда алое платье оказывается на ней и Белль подкалывает его сзади так, чтобы лиф сидел плотнее и подчеркивал ее небольшую грудь и тонкую талию, ее завораживает вид преобразившейся особы, которая смотрит на нее из зеркала. Такое чувство, будто она только что появилась на свет в этой комнате на Севен-Дайлс – творение Белль Чаровилл, которому в мире уготовано совсем иное место – в отличие от того, какое она занимала в нем прежде.
Лили упивается этим зрелищем. Как и Белль, которая у нее за спиной. Они смеются.
– Я же говорила, – произносит Белль. – Ангел.
Лили уносит завернутое в простыню платье на Ле-Бон-стрит и подвешивает его в комнате, зажигает свечи и разводит огонь в камине, и любуется всеми оттенками пламени.
Глядя на платье, она засыпает и просыпается глубокой ночью в полной темноте – свечи уже погасли, и камин догорел – и дотрагивается до платья, которое свисает с деревянного карниза, затем забирается в кровать и кладет ладонь себе на сердце, ибо колотится оно очень громко и с яростным упорством.
Следующим вечером она распускает шов, соединяющий лиф платья с юбкой, затем боковые швы вплоть до рукавов и, наконец, швы на самих рукавах, и разглядывает разобранную вещь и вспоминает, как Нелли Бак рисовала выкройки для платьев на бумаге, как прикалывала их к черному линобатисту и разрезала ткань тяжелыми ножницами, которые издавали
