этого приложил. Мать Сорина в милицию заявлять, понятно, не стала, забрала сына с работы и посадила дома. Потом на пенсию вышла, а потом и померла. И остался Игнат сам, пенсия от министерства обороны идет, инвалидские капают, хочешь пей, хочешь гуляй, но он не делал ни того, ни другого, водился исключительно с ребятней, но больше ни в каких проказах замечен не был. Разрешал у себя во дворе, когда-то крепкого, солидного, а ныне обветшалого дома, делать местной детворе что угодно: хотите — костер палите, хотите — картошку пеките. Это и называлось «у Игната».
Саша, давясь, быстро дохлебала сколько могла суп, а когда Вера наконец-то ушла в их комнату, быстро вылила остатки Тарзану в миску. Тарзан привередничать не стал и в два взмаха своим огромным языком вылакал всё.
— Не собака, а прорва! — сказала Саша ему, потому что так обычно говорила мама, насыпая Тарзану в миску кашу, и как можно быстрее бросилась обратно. Надо же еще воду вскипятить и помыть посуду побыстрее, а то эти всю печёную картошку съедят. Вытерла тарелки и расставила на полке, вот вроде бы всё, можно идти. Слышно было как Вера в комнате говорит с кем-то по мобильному, тоже оставшемуся от более сытой жизни — отец отдал свой, когда на работе ему выдали. Как Вера сейчас платила за него, было непонятно, но Саше и такого уже не будет. Стараясь не шуметь, чтобы Вера не выдала ей новых заданий, она тихонько пробралась к двери, надела старые Витькины резиновые сапоги, Верину куртку, которую та заносила до дыр, и выскользнула из дома, аккуратно прикрыв за собой дверь. Надо было бы вынуть чашку из ранца, размотать все слои бумаги и поставить ее на полку, пускай все любуются, но пить из нее только Саша будет. Но так Вера точно услышит и выйдет на кухню посмотреть, что там такое. Тарзан не выдал ее, проводил молча взглядом, даже не гавкнул.
Часов в пять вечера начало темнеть, сумерки навалились на деревню, закрыли дома друг от друга, не горят больше уличные фонари в Счастливой, все разбито, срезано, оборвано, некому починить, нет тут больше хозяина, а народ привык, чего ж мы, до дома не дойдем, так рассуждают. Сегодня в деревне, да что в деревне, во всей нашей огромной стране праздник, седьмое марта, называется. Скажете, что нет такого праздника, и будете неправы. Есть он! Это день, когда женщины идут с работы с цветами, и девочки с цветами, а мужики все уже такие как надо: кто «теплый», а кто и «в дрова». Вот и возле магазина, последнего островка цивилизации в Счастливой, стоят, пошатываясь во все стороны как от ветра, главные участники праздника, пока жены их дома, праздничный стол готовят, только кому за ним завтра сидеть, непонятно.
— Мам, а Сашка где?
Витька вбежал в дом, рожа все черная, как у кочегара, руки в золе.
Мать, которая только уставшая вернулась от соседей, выкладывала принесенные от них честно и тяжко заработанные богатства: две литровые банки тушенки и три кольца резко пахнущей чесноком и перцем, еще теплой, домашней колбасы, обернулась на его голос и тут же страшно испугалась:
— А разве она не с тобой?
Тут же бросилась во двор, потом на улицу, Витька за ней. Начала кричать страшно, звать дочку:
— Саша! Саша! Санечка!
Выглянула соседка, у которой кабанчика вчера резали:
— Что случилось, Таня?
— Сашка пропала!
— И чего ты так сразу «пропала»?! Может играет где!
Вспомнили, что Витька тут:
— Где вы были?
— У Игната картошку пекли!
— Когда она ушла?
— Вроде бы недавно, — неуверенно отвечает Витька.
— Светло было или темнеть начало?
— Светло было. Она за чашкой пошла.
— За какой еще чашкой? Куда? Зачем?
— Домой за чашкой пошла, ей Ладка не верила, что им в классе чашки на Восьмое марта подарили, и что у Сашки с принцессой.
Мать ничего не понимала, трясла Витьку за плечи и кричала:
— Ты ее зачем одну отпустил?! Видишь, сколько кругом пьяных!?
И тут же в подтверждение ее слов по дороге, пошатываясь, прошли два мужика, поддерживая друг друга.
— Погоди, соседка! Чего уж теперь! Искать ее надо.
Соседка забежала домой, переобулась, взяла фонарик, попробовала разбудить мужа, да где там.
— Ничего, по дороге Никитишну захватим с собой! — и побежали они вдвоем по улице.
Искали Сашу всей Счастливой. Ну, кто трезвый остался к шести вечера, конечно. Позвонили Вере на мобильный, сорвали ее с дискотеки, потому что какие тут танцы, раз сестра пропала. Некоторые судачили, что мол зря Танька так, мало ли, ребенок и заиграться мог, но сами же понимали, глупость это всё, слабые аргументы, как говорится, негде в Счастливой теперь заиграться.
Позвонили даже отцу — изменщику, который может даже с разлучницей праздновал, но ничего, прервался, приехал, не сам за рулем, парнишка какой-то, стоял потому в сторонке курил. Бегали все, кричали до ночи, а потом позвонили в полицию, потому что стало понятно, не найдут они Сашу сами, нужна полиция.
Ночью искать ее не стали.
Старший полицейский сказал:
— Без толку, потому что! У вас тут глаз выколи, не найдем!
Танька зарыдала, уткнувшись мужу в грудь, а полицейский ее начал успокаивать:
— Зато утром с рассветом начнем, я уже и людей вызвал. К семи мы у вас!
К семи не к семи, только к восьми приехали. Зато не обманул полицейский, народу аж на двух автобусах привезли, обшарили всю Счастливую, до последнего закоулка. У Игната тоже побывали. Правда, деревенские к нему еще вчера наведались. Отец Сашин вытащил инвалида из кровати за шкирку, и только бабы смогли его спасти, закрыли в сарае, чтобы не убил никто. А тот кричит:
— Не трогал я ее! Не трогал!
— Ага! «Её»! Значит, знает! Значит он! — это Сашин отец кидается на дверь инвалидского сарая.
Полиция утром Игната полуживого из сарая вытянула, сейчас же не лето, а он в одних кальсонах был, хорошо, что старый, погрызенный и загаженный мышами тулуп нашел, только так и спасся, и арестовала. На всякий случай. А Сашу так и не нашли ни в этот день, ни в следующий.
Казалось, что не осталось в Счастливой и её окрестностях такого места, где бы вначале полиция, а потом еще и военные, не побывали. В каждый сарай заглянули, в каждый колодец — нет нигде, как сквозь землю провалилась. Ну не могла же она в лес пойти, до него километров пять, но решили и лес обыскать.
Только на четвертый день
