Ещё и гусыня эта, тютькаюсь с ней!
Коля осёкся.
Молчал долго. Трудным было то молчание.
Дорога повела в гору, мы двигались совсем медленно, он дышал тяжело, устало. На взгорке остановились, он закурил и сразу скомкал сигарету, сердито отбросил.
– А потом уже, после, – Коля говорил теперь тихо, так что я глядела ему в лицо, чтобы понять, – уж после… наступила у меня жизнь такая угрюмая, что просто чёрная. Не дай тебе Бог такую черноту…
У меня ж всего и есть-то, что Олька, да вот Марта. Была… Думал, по-мужски, по-мужски! А вышло по-скотски. Вышло…
Он ещё добавил слово, грубое, грязно выругался.
– Пойдём? – спросила я.
Мы снова зашагали по обочине.
– Мне как ногу перемяло, так полегче стало, – заговорил он уже ровным голосом. – Полегче. Не то что я себя наказал, не-е… А только как смотрел я на свои ошмётки под коленом, так всё Марту видел, неживую уже. И вроде болью этой, моей, сегодняшней, из меня та боль вытекала. Так и вытекала.
Коля снова достал сигарету, закурил на ходу.
– Не могу, привык… А я ведь вообще всё по-другому теперь, всё теперь по-другому понял. Раньше думал, хороший я сам, а дряни-то кругом полно. И злился, ох злился! А теперь, значит, получается, что я сам не лучше. И чего злиться? Они, другие, небось тоже так маются, в черноте своей, жалко их, и себя жалко. И выходит, как понимаю я, что сам скотина, так только тогда и не скотина я.
Он вздохнул.
– Раньше бы додумать до этого. А вот дошло теперь, когда уж старик.
– Ну какой ты старик, Коль?
– Да не утешай ты меня. Мне теперь уж хорошо. И вообще, иди давай, что ты со мной плентухаешься?
– Да ладно, что ты…
– Иди-иди. Мне и самому одному вполне шагается. Правда.
Он посмотрел на меня. Улыбнулся.
– Вот честное слово тебе даю.
Мы попрощались.
Я пошла вперёд.
Интерлюдия. Яблоки
Процвели сады, прокатились по деревне розовые облака над яблонями. И не поморозило, слава Богу.
Видала я однажды, как холода жестокие ударили, так что весь цвет яблоневый опал. Ходили тогда люди по своим садам, беспомощно глядели, как медленно осыпаются с деревьев розовые сморщенные лепестки. Розовый медленный снег шёл в садах. Бывает иногда красота страшная. Вот как тогда.
В нынешнюю весну, кажется, обошлось. А всё равно волнуешься, подходишь к деревьям, трогаешь осторожно на веточках завязи: будет ли яблоко? Или пустоцвет? Потом уж, недели через три, станет ясно, что год яблочный. Усыпаны все ветки маленькими зелёными комочками. Отлегло от сердца. Хотя чего тебе в них? Куда ты их? И половины ведь не съесть. А всё равно, хорошо, правильно это, что будут яблоки.
Есть такие в жизни события, которые саму жизнь держат, как реку в русле, утверждают порядок земной. Зима снежная, ледостав и ледокол, щедрый паводок, майские грозы, грибное лето – много их, простых, но важных событий. Яблони с яблоками своими тоже часть житейского русла.
Потом, в июне, как-то и позабудешь про них, на время, другие дела закружат.
Другой раз спохватишься, когда грозой пообтряхнёт деревья и попадают яблоки в траву: поднимешь, укусишь. Нет, незрелое ещё, такое, что прямо скулы сводит. Зашвырнёшь его подальше, всегда почему-то сердишься, что недозрелое, от души швыряешь. И снова забудутся яблони. Но они же и не требуют ничего, свои плоды дерево само растит, скромно.
Вот к концу июля, к августу, напомнят они о себе. Начнётся пора яблочная.
В хороший год ветви провисать станут под грузом, клониться.
Засуетятся деревенские, кто лишнее обтряхивать станет, кто ветки рогатинами подпирать. У кого и поломает деревья, недоглядят…
Запахнет в домах сушёным яблоком. Сушат раннее, то, что лежит плохо. В печные духовки на решётку, поверх соломы долечки укладывают, когда уж печь протоплена. И так в доме тогда пахнет! Сами-то они, сушёные, зимой тоже душистые будут. Да только вот этот запах, в самой избе, когда сушат, – он всё же вкуснее. Прямо его бы в банку и закатать, дух тот яблочный.
Выйдешь в сад ночью. Ветра нет, тихо всё. И вдруг стукнет в темноте в траву упавшее зрелое яблоко. Звук такой твёрдый, и слышно, что надкололось оно. А потом, на другом конце сада, опять стукнет. И ещё… Пора собирать их.
И начнётся лазание по лестницам, корзины… Стоишь высоко, среди царапучих веток и густой листвы, выглядываешь те, что достать можно. А солнце слепит глаза, мигает среди листьев. Обязательно пропустишь какое-нибудь особенно красивое.
Будут варенья варить, компоты, укладывать в холодок, в тёмных сенях, на зимний запас. Пойдут бабы советоваться, кто как запасает. А всё одно – захлебнётся деревня яблоками. Усыплет участки падалицей, начнёт она под ногами скользить, мешаться. Станут в тачки сгружать, на зады свозить, выкидывать кучами. Душный запах от тех куч и чуть кислый. Жалко, а что поделаешь? И вот ведь следующий год, поди, пустой будет, а теперь задыхаемся в этих яблоках. Вывернешь полную тачку в бурьян, глядишь и думаешь: ничего, может, мышки съедят, не пропадёт…
А первым яблочкам на молодом дереве как радуешься!
У нас один такой саженец появился, редкого осеннего сорта, хрусткого. Так его зимой заяц чуть не до самого корня погрыз. Развернул и лапник, и ткань да съел по самый низ. Уж решили, что пропало дерево. А оно взяло да и пустило ростки новые! Когда на них цветы появились, я так волновалась! Всё гадала, какие яблоки будут? Не поймёшь, от привитой ветки ростки те или ниже? А из пяти завязей всего три вызрело. Вот уж ждала я той осенью, когда они созреют наконец, те три яблока. Следила, чтобы тля или червяк не пристали.
Рядом старая яблоня стоит вся усыпанная, а я вокруг того деревца всё хожу, переживаю за три яблока. Мне даже как-то перед старой стыдно было, но она-то большая, она уж сама.
И созрели те три. И оказались какие надо, хрусткие, поздние.
Уж к следующей зиме мы ту яблоню крепко упаковали, чтобы заяц ни за что не добрался.
Яблоня – дерево домашнее. Не может оно без человека. Задичает, погибнет.
И самая несчастная яблоня – та, что на заброшенной земле стоит, у заколоченного дома. Крапива под ней растёт густая, высокая. И каждый год такая яблоня упорно выращивает свои яблоки. И падают они все в гущу крапивы. Пропадают. А она опять выращивает, бедная. Уж изломанная вся, сама валится в
