ведь, не убивец или каторжный какой. Я ведь, дяденька, только чужое взял, неужели мне по-христиански нельзя время провести. Выпусти, дяденька, ей-Богу. только похристосуюсь, здесь никто знать не будет, скоро возвращусь. А то, дяденька ей-Богу, голову об стенку разобью, страсть какая тоска в сердце забралась, ведь, я тоже человек, дяденька, православный.
Полный страстной мольбы голос Митьки произвел сильное впечатление на городового; к тому же городовой в это время вообще был странно настроен. Дома у него была семья и ему было тяжело здесь сторожить арестантов, сидеть в пустом коридоре, без дела. Торжественный звон будил в его душе мягкие чувства. Выслушав слезную просьбу Митьки, он вполне понял его настроение, и перевод парня в другую камеру не показался ему блажным и подозрительным, что случилось бы в другое время. Все-таки сразу он не решился этого сделать из сознания, что это не разрешается начальством, и что вообще городовые не имеют права этого делать. И Митьке пришлось еще долго просить, умолять, божиться и обещать вести себя спокойно, пока наконец ему не удалось уломать старого городового, признавшего за грех не исполнить такой, чисто христианского характера, просьбы. Он подошел к дверям камеры, повозился около замка, и через несколько минут Митька стоял в коридоре около старика.
— Спасибо, дяденька, спасибо, дай Бог тебе здоровья, дяденька! — трепеща и волнуясь лепетал с замиранием сердца Митька, — а скажи, дяденька, где тут сидит Колька, худой такой, в пальто?
— Должно быть, в той угловой, там также никого нет. Ступай погуляй у него, да только смотри, парнюга, не шуми и не шали, потому мне будет.
— Что ты, дяденька, разве можно в такую ночь? — говорил тихо и скоро Митька, словно во сне, — отвори, дяденька, отвори, я только похристосуюсь...
И в то время, когда городовой возился с замком, Митька в горячей дрожащей руке сжимал тонкое и гибкое, стальное лезвие.
VIII.
Рябинин спал. Он заснул недавно от тоски и горести, ослабев от слез. Первый праздник ему приходилось проводить вне дома, вдали от семьи, отщепенцем, как собака, в грязной и одинокой арестантской, в холоде и голоде. Будучи введен сюда обратно после допроса в сыскном отделении, он был разбит душевно. Он, как смерти, боялся Веревкина, он трепетал при виде его, и только предупреждение Митьки, засевшее у него гвоздем в голове, и сознательное опасение, что повинною он принесет вред не только себе, но и всем товарищам, остановили его от этого шага. Когда же он освободился от допроса и Веревкина, он все таки продолжал чувствовать на душе необыкновенную тяжесть. Ему было жаль всех товарищей, он думал о Таньке, у которой болит хромая нога, и о гордом и сильном в его глазах своем друге Митьке. Ему было очень жаль его, он скучал по нем, и потребность в его обществе, к которому он привык, не давала ему покоя. Ему хотелось поговорить с ним о деле и Веревкине, об их положении, рассказать о допросе, которому он подвергнулся, похвастаться своим поведением и сдержанностью. Он надеялся на похвалу Митьки и ждал от него хорошего и успокоительного совета. Слабый и нервный, он уселся на нарах и стал тихо плакать, не зная, что делать, к кому обратиться, пожаловаться, пред кем излить свое горе. Наступившая пасхальная ночь давила его своей торжественностью, вселяла еще большую печаль в его сердце. Долго плакал в глубокой горести Рябинин, и перед его памятью вставали образы умершего отца, матери, страдающих сестер и братьев, Таньки, Митьки, Федьки. Сделалось ему жаль и самого себя, своей жизни. Плача и рыдая, он постепенно склонял усталую голову на голые и грязные нары и наконец погрузился в сон, полный чудных сновидений. Ему снился пасхальный, нарядно убранный стол, снились отец и мать вместе, сестры и братья в новых платьях и тут-же его друг Митька, не вор, об этом забыл во сне Рябинин, а Митька совсем другой, радостный и довольный. Смеется Рябинин, смеются его отец и мать и маленькие сестры и братья, смеется и Митька. И вот ждет, ждет Рябинин чего-то необыкновенного, он чувствует, что-то такое должно совершиться; но все-таки не может удержаться от смеха и ощущения довольства.
— Вставай! — прервал его сон этим словом Митька, — заснул, как святой, — злобно и бешено говорил он, теребя Рябинина за плечо. Рябинин сел на нарах и устремил бессознательный, мутный взгляд на Митьку, слабо освещенного светом небольшой лампочки, висевшей в камере. Рябинин еще не освободился от обаяния сна и находился еще под властью его видений; а лицо Митьки еще смутно выделялось из застилавшего его взора сонного тумана. Но плохо соображая, он уже был охвачен наплывом колокольных звуков, мощно носившихся в воздухе и проникавших в арестантскую. Вследствие этого первое, что сменило его сон, это было сознание того, что наступил великий праздник, а затем он уже сообразил, что перед ним стоит Митька, словно явившийся к нему из области сновидений. И как неизбежное последствие такого состояния, Рябинин, для большей цельности этого праздничного настроения, протянул к своему единственному другу руки и прошептал: «Христос Воскресе, Митя!»
Если бы Рябинин не начал с этого приветствия, неизвестно, чем бы окончилось его объяснение с грозным и полным негодования Митькой. Но произнесенные Рябининым слова, как удар по лицу, хлестнули Митьку. Рябинин, изменник, змея, лжец, негодяй, Рябинин, предавший его, Рябинин, недостойный никакого человеческого отношения к себе, — этот Рябинин смеет произносить великие слова, смеет после всего обращаться к нему с таким приветствием. Потемнело в глазах у Митьки; как зверь, бросился он на Рябинина и вонзил тонкое стальное лезвие ему в грудь.
Тяжкий, полный смертельной тоски крик огласил камеру и заставил вскочить старого городового. Он бросился к дверям и как-то инстинктивно охватил тесно руками вышедшего к нему навстречу Митьку, повалил на пол и стал кричать. По двору проходили случайно двое городовых, которые поспешили на крики. Увидя боровшихся людей, они схватили Митьку. Крепко держа его за руки, они повели его из коридора в дежурную комнату, предполагая, что Митька пытался бежать. Но раньше их дежурной комнаты достиг старый городовой и поднял тревогу. Прибежал полусонный, полуодетый пристав, случайно проходивший мимо участка надзиратель, явились и сыщики, поймавшие около собора какого-то еврейчика — карманного вора. Гурьбой поспешили все в камеру, где находился арестант, и остановились потрясенные.
Перед ними лежал слабо содрогавшийся в предсмертных конвульсиях Рябинин.
Через час Митька стоял в кабинете. пристава, перед следователем и товарищем
