надевая шляпу, пошел прочь.
Через квартал я разменял десять франков в угловом табачном баре: купил желтых папирос, спичек и две коротких сигары по четыре су; еще я заказал панаше и, помолодевший, стоял у высокого прилавка.
Опять я вышел на солнце, почти семь франков в кармане сообщали мне бодрую невесомость…
Я думаю, что пошатнуло мое равновесие, смутило благие мои какие-то намерения событие в американском – для иностранных матросов – баре.
Я отворил плавную дверь туда и, встречая спокойствие тепла, услыхал фокстрот механического джасса. Я сел у стеклянной матовой стены, за которой жила музыка, и спросил Кап-Корса. Именно здесь я был в последний раз с затравленным Леней: мы пили пиво. «Однако, – думал я, отхлебывая вино, – чертовски холодно было и ему, которого везли в легион, броситься с парохода в декабрьское море. Все-таки…» – но тут думы мои смешались: две женщины, совсем подростки телосложением, потрясываясь дробно, помавая стрижеными кудрями, выскользнули из-за перегородки и стали танцевать совсем около меня. Я прихлебывал внимательно из стаканчика, стараясь не смотреть в их искательные глаза. Но танец их волновал меня – телодвижения и косые лукавые взгляды. Так цепко держались тонкие пальцы и чередовались два нежно синеющих подбритых затылка…
Решительно поднявшись, пошел я к дверям – в баре никого больше не было. И тут они ухватились за меня, лепеча забавно по-английски, пытались удержать, приникая и, так как я тянул их к выходу, – та, что была в сером пальто, решилась на последнее: она поцеловала меня.
Этот поцелуй я вынес на губах на улицу. Отнюдь он не был отличным, поцелуй на лету девицы из бара. А голова моя закружилась.
И вот я свернул с набережной вправо, в переулок, пошел по сырым камням мостовой – по капустным листьям, скорлупе улиток и прочей необходимости старинных марсельских улиц. На верхней улице я нашел нужное: купил полкило ломаных бисквитов. С пакетом в руке я опять спустился вниз и вошел в угловой бар, небольшое и темноватое помещенье.
Место было знакомое: тень несчастного Лени, мутные его глаза чудились мне и здесь, на стене, где умерший, наверное, живописец изобразил Старый Порт в былое время. Я заказал литр красного и вскрыл пакет с бисквитами.
Итак, здесь, уединившись от ветра и ожесточившихся прохожих, я подумаю кое о чем. Вот, сегодня, я видел во сне мать: где-то в темном и узком закоулке я лежал и услышал ее ласковый голос: «Маленькая стеночка, маленькая стеночка». Я насторожился и разобрал иное: «Милый мой сыночек, милый мой сыночек». Господи Боже, ведь матери моей, моей мамы нет на этом свете: два года назад, летом, в Харбине, на людном углу, один человек остановил меня, удивился встрече, а потом в разговоре сообщил, между прочим, что мать и отец мои умерли от голода… Стало быть, их нет. Стало быть, этот голос потусторонний… но я оглянулся.
Немолодая женщина в клетчатой юбке разговаривала с бледным юношей за стойкой, – шотландский цвет устремил меня к воспоминаниям: я увидел (вашу) сине-зеленую юбку, (ваш) индийский колониальный загар, и глаза (ваши) мне усмехнулись тут, поверх старой живописи простого сердцем художника…
Кружилась моя голова, а вино заедал я бисквитами. За первым я спросил второй литр. Два раза я выходил через задние двери освежиться. А когда я вернулся во второй раз, не оказалось моей шляпы на столе. Улыбаясь, – а я еще мог чувствовать, наблюдать за собой, – я сказал об этом юноше за стойкой.
Два игрока, два старых картежника подтвердили мои слова, один из них помянул араба, только что заходившего. Юноша открыл двери, вышел и, обойдя угол, вернулся в левые двери. Он свистнул и, постояв, прошел за стойку. Вернулся он с клетчатой коричневой каскеткой.
Я отказывался, но меня уговорили принять возмещение. Махнув рукой, я надел каскетку и сел допивать литр. Все-таки шляпа была моим неодушевленным другом, живым воспоминанием, памятником. И, хотя я работал в ней в порту, она была вполне хороша…
II. Коврик у постели
В общем, я просидел на месте до второго часу ночи. Я что-то задолжал любезному юноше, франка четыре или больше: спрашивал вина, съел порцию макарон с сыром. Все очень жалели о моей шляпе, столь загадочно исчезнувшей, а я находился в состоянии, когда жалость во мне засыпает: кажется, настойчиво, но осторожно я искал случая ошеломить кого-либо удачным кнок-оутом. Но, видимо, моя осторожность была разгадана юношей: еще более осторожно он проводил меня до дверей. И я остался один на тротуаре, на свежем воздухе.
Горели фонари на кронштейнах в узкой улице. Свистал мистраль, было безлюдно. Я пошел, сунув руки в карманы, на набережную. «Черт возьми, – думал я, – как хорошо теперь сидеть у камелька в безлюдном кубрике одной из этих прелестных яхт. А впрочем, там, наверное, паровое отопление? Или водяное?»
Я шел, пошатываясь, преодолевал мостовую. На трамвай у меня не осталось денег, да и куда было ехать?
Вдруг я отшатываюсь, – автомобиль проносится, мужчина и женщина сидят там за стеклами. Выждав, я иду своей неверной походкой по темному следу и – останавливаюсь, изумленный: автомобиль стоит.
– Иди сюда! – кричит мужской голос в дверцу.
Я приближаюсь.
– Ты очень устал, мой друг? – спрашивает мужчина задорным голосом.
Я отвечаю:
– Добрый вечер.
Они смеются.
– Где ты живешь?
– У Нотр-Дам.
– А, в госпитале?
– Нет, в церкви, – отвечаю я медленно.
Они опять смеются.
– Послушай, может быть, ты кюре?
– Ты испанец? – перебивает женщина.
– Да, мадам, я испанец…
И они опять весело смеются.
– Полезай сюда, – говорит мужчина. – Живо!
– Куда вы меня повезете?
– Мы повезем тебя в Испанию! – отвечает женщина.
– Идет. Я ваш. – С этими словами я полез внутрь, воспринимая забытый запах духов, уселся на передний поднятый стул, и шофер помчал нас.
Так сказочно мы стремились куда-то! Смутное освещение и хмельная близорукость мешали мне – да я, кажется, просто задремал.
– Господин кюре! – прокричала женщина мне в ухо. – Выпейте за наше счастье, мы ведь только сегодня поженились!..
– А-а, – бормочу я в непонятном блаженстве.
Мы начали петь, то есть пели они двое, я не знал слов этой песенки о марокканском солнце и только, подпевая, гудел. Женщина хохотала, она бушевала, пьяная от своего женского счастья. Она сорвала с меня каскетку и дергала меня то за ухо, то за волосы. Мы пили коньяк прямо из бутылки, а потом Марсель, – так звали мужчину, – выбросил бутылку за окно – или это мне показалось.
Я вспоминаю теперь тот ночной страх, с которым я поднимался по незнакомой лестнице в
