смотрю — в чернильном приборе у секретаря торчит кучка карандашей. Один красный — сломанный. Я взял его левым протезом, придвинул к себе пепельницу и очинил. Потом вынул из кармана молоток, в правую руку его и говорю: «У вас, я вижу, картина ненадежно на гвоздике держится, скособочилась чуток. Позвольте подправить». Подхожу к портрету, чуть приподымаю правый его бок и вколачиваю гвоздь.
«Садись», — говорит первый секретарь и стал подробно расспрашивать, кто такой да откуда. А потом вызывает к себе заведующего райзо. «Вы говорят, садоводов никак не можете найти. А они, оказывается, нас ищут. Подготовьте товарищу направление в Лаймово».
— Ну, а как Сугубов?
— Тут уж Сугубову деваться некуда. Да и не было у него той власти, что раньше. Вернулись из армии фронтовики, уж не старики, а те, кто помоложе. Народ боевой, решительный. Сугубов поджал хвост. Да и попивать крепко стал. А дела в колхозе и раньше неважно шли. Это он всякими обманами в передовики пролезал. А при новом секретаре райкома не много языком намелешь. Раскусили Сугубова.
— Да, Сугубов человек был никудышный.
— А ты что, встречался с ним?
— Нет, слышал. Много слышал.
Меня взволновала откровенность Вельдина, и я не мог не ответить ему тем же.
— Ты должен знать, — сказал я, — что после госпиталя я искал Люду. Для меня она была самым дорогим человеком на свете. И вот вчера впервые, после двадцати лет, мы с ней повстречались. Мне было бы сейчас невыносимо тяжело с тобою говорить, если бы я к ней чувствовал что-то, кроме сердечной, братской дружбы. И я был рад, когда убедился, что она тебя любит. Правда, та Люда, из госпиталя, все равно осталась в моей душе, как самое заветное воспоминание, как песня, которая всегда звучит в сердце.
— Я понимаю, — склонил голову Кузьма.
Мы молча сидели друг против друга, оба растроганные только что закончившимся разговором. Но вот лицо Кузьмы засияло радостной улыбкой, когда он поглядел мимо меня вдаль. Я обернулся и увидел идущую к нам Лену, в светло-розовом нарядном платье, радостную, сияющую. Ее, видимо, смутили устремленные на нее восхищенные взгляды, и она еще издали поздоровалась со мною, а подойдя ближе, шутливо сказала нам обоим:
— Передаю слово в слово приказ мамы: за невыполнение условия договора вы будете оба лишены ее расположения и пирога. От имени мамы и от себя лично приглашаю вас на ужин, — Лена склонила голову, и русые волнистые волосы упали ей на плечи. Затем, еще раз одарив нас веселым взглядом, добавила: — Ждем! — и пошла к дому. Ото всего облика девушки — легкого шага, мягкого взмаха рук, плавных очертаний шеи и плеч — веяло очарованием расцветающей юности.
— Приказ есть приказ! — весело сказал Вельдин.
А дома чувствовалось что-то праздничное, торжественное, и мне как-то неловко стало, что в некоторой степени я был виновником этих приготовлений. Кузьма пошел в спальню переодеться, а я остался в комнате, где Лена познакомила меня с двумя своими одноклассниками — высокой смуглой девушкой, с живыми черными глазами, и спокойным крепышом, из-под тенниски которого выпирали тугие бицепсы. Здесь же сидела сухопарая строгая женщина, соседка Вельдиных Анна, о которой я уже кое-что знал из рассказа Люды.
Кузьма и Люда вошли вместе. На нем был синий костюм, а на руках коричневые перчатки, поблескивающие свежим лаком. «Он их, конечно, только сегодня привез. Как-то он будет управляться с ними?» — подумал я с беспокойством.
Люда посадила меня рядом с Кузьмой, а сама села напротив, ближе к двери. Кузьма взял левой рукой бутылку, а правой — штопор и, быстро сняв с нее картонную пробку, налил в четыре рюмки водки. Остальные три рюмки наполнил красным вином. Он аккуратно орудовал «руками», то сжимая, то разжимая пальцы, и я не сразу заметил, что он этого добивается с помощью того, что каждый раз делает нажим пониже ладони другой рукой или касается края стола.
— По-настоящему не привык еще с ними, — сказал он потихоньку, склонившись ко мне. — Да и редко приходится носить их. Все-таки это так, для банкета, а работаю я только со своими, железными.
Гости приняли поданные Кузьмой рюмки, а передо мною водку Кузьма поставил сам. Люда встала, строгая, сосредоточенная. Она предложила тост за встречу друзей, и мы выпили.
Так уж водится, когда сойдутся фронтовики: о чем бы ни завели они речь, разговор все равно скатится к военным воспоминаниям.
— Кузьма, — спросил я, — чем все-таки кончилась история с Переяловым?
— Ну а как же! Сцапали! Правда, узнал я об этом уже в сорок девятом году, когда списался с товарищем с Полтавщины.
— Из соседних отрядов кого-нибудь прислали?
— Нет, так было нельзя, — спокойно объяснил Кузьма. — Переялов — враг опытный. Он уничтожил бы всех, под каким бы видом к нему их ни присылали. Выручила наша контрразведка. С ее помощью к нему прислали людей, будто от его хозяина… Взяли с поличным.
Друзья Лены с жадностью внимали словам бывалого партизана. И хотя они не раз слышали его рассказы в школе на отрядных сборах, для них каждый раз даже услышанный фронтовой эпизод становился волнующим, свежим. И это происходило потому, что Кузьма не пересказывал слово в слово то, о чем говорил раньше. Каждый раз он вспоминал новые подробности о подвигах партизан. Когда сидящая рядом с Леной быстроглазая девушка спросила, были ли в отряде женщины, Вельдин рассказал волнующую историю о санинструкторе Лиде, которая в сильный мороз несколько километров пронесла на своих плечах двух тяжело раненных партизан. Она их несла поочередно: пронеся несколько метров одного, возвращалась за другим. Одного, замерзающего, укутала своим полушубком, а другому надела на голову свой подшлемник. Спасла обоих, а сама через четыре дня умерла от воспаления легких.
Я и сам с восхищением смотрел на Кузьму. Ему повезло, он встречался в своей жизни с людьми редкой духовной силы и мужества. Чувствовалось, что они этими качествами одарили и самого Кузьму.
Но Кузьма встречал и других людей — надломленных невзгодами, с искалеченными душами, презирающих себя и ненавидящих весь свет. Вельдину хорошо знаком их мир, который нет-нет да и промелькнет, видимо, в памяти. Тогда его глаза туманятся грустью.
Вот и сейчас Кузьма поднес затянутые в перчатки ладони к лицу. Вначале я не придал этому жесту никакого значения. А когда сбоку посмотрел на его лицо, мне показалось, что оно придавлено горем. Но это длилось какое-то мгновение. Он опустил руки и встал. Обвел всех дружелюбным взглядом и улыбнулся:
— После речи хозяйки позвольте высказаться хозяину.
Он
