А о том, что будет после смерти, человеку знать незачем, иначе будет неинтересно умирать.
Вспомнив этот машаль, я сказал Фандорину:
- А с чего бы начали действовать вы, дорогой Ватсон?
Он говорит:
- Пожалуй, сначала я познакомился бы с остальными обитателями дома. Пригляделся бы к каждому. И посмотрел бы, как они поведут себя рядом с п-покойником.
- Удивительно, - отвечаю. - Я собирался поступить точно так же.
- Давайте попросим приказчика сначала привести сюда хозяйку дома, - продолжил мой Ватсон. - А сам Стефанович пусть останется за дверью. И на вашем месте я бы разговаривал с госпожой Горалик построже. Чтобы она поняла: это д-допрос, и она – подозреваемая.
Хорошо ему было это говорить! Он не знал Леи Горалик! От одной мысли, что я буду с ней разговаривать построже, мне стало не по себе. Это все равно что зайти к тигру в клетку, зарычать на него и посмотреть, что будет.
- Что ж, так и сделаем, - говорю. - Но допрашивайте мадам Горалик лучше вы. На меня внимания не обращайте. Если вы что-то сделаете не так, я поправлю.
И Ханан Стефанович пошел по левой лестнице за мадам Горалик, а я отошел в угол, за прилавок, и встал между шкафами, надеясь, что меня не очень видно.
Если бы вы послушали, как Лея Горалик в магазине ругается с мужем – а это обычно слышно всей Ново-Бульварной улице – вы бы тоже так поступили.
И вот входит, верней сказать врывается в магазин Лея Горалик, в шелковом платье с кружевами, на шее жемчуга, на пальцах золотые кольца, краснощекая и черноглазая, собою очень красивая, но еще больше страшная. Я же говорю: не женщина - тигр.
- Ну, и где этот шнóрер? – вопит она. - Бразинский, вы уже установили, кто убийца, как будто это и так не ясно, как божий день? Чтоб я так имела мигрень, как вы будете иметь ваши двести рублей, если не добудете доказательства, которые устроят полицию!
Этот гевальт она начала еще на лестнице и – что вы думаете? - увидев вместо меня незнакомого господина в цилиндре, нисколько не смутилась, а просто перешла с идиша на русский.
- А, вы и есть шабес-гой, на которого прохиндей Бразинский выцыганил еще сто рублей? Что вы тут стоите, как памятник Мицкевичу в Краковском пжедместье? Сто рублей вам сами себя не заработают. И куда, я спрашиваю, подевался этот поц Бразинский?
Я помалкиваю. Стою, где стоял, только в стену вжался.
Но Фандорин оказался не робкого десятка.
- Сударыня, меня зовут Фандорин. Эраст Петрович Фандорин. Это раз. Ваши деньги меня не интересуют. Это д-два…
Молчал бы уже, плакали мои сто рубликов, печально подумал я.
- ...Ну и третье. Вы будете не задавать вопросы, а отвечать на них. Иначе я немедленно отправляюсь за полицией, и следствие будет вести она.
Я зажмурился, поэтому не видел, как переменилась в лице мадам Горалик. Только услышал, как переменился ее голос.
А он стал сладкий, как засахарившееся варенье.
- Эраст Петрович, вы должны извинить мою ажитацию. Я лишилась не только супруга, какой бы он ни был, я могу лишиться и состояния, которое очень даже есть. Но его точно не останется, если за следствие возьмется пристав Колюбакин. Спрашивайте о чем хотите, только добудьте доказательства на это сукино отродье Кальмана как можно скорее! Ведь даже новорожденный котенок поймет, кому было выгодно убивать Либера!
- Вы называете сукиным отродьем собственного сына? – удивился Фандорин.
Лея обиделась.
- Как вы могли подумать, что у женщины моего возраста может быть двадцатипятилетний шалбер! Нет, Кальман – отродье Либера и его первой жены. Она была сука, поэтому я назвала его «сучье отродье».
- Должно быть, дочь Нетания тоже от предыдущего брака? – спросил тогда мой помощник. - Ей ведь уже пятнадцать лет.
- Нет, Нетаночка моя родная, но мерси вам за комплимент, - еще больше размурлыкалась тигра. - Спрашивайте, спрашивайте скорее, что вам нужно, и покончим с этим делом, которое, ей-богу, не сложнее молочной пенки.
И такое же противное, подумал я, потому что я очень не люблю молочные пенки.
Пора было однако выходить из укрытия. Господин Фандорин отлично приручил тигрицу, сначала щелкнув кнутом, а потом погладив ее по шерстке.
Выхожу, вежливо так:
- Добрый день.
- Вы находите? – язвительно отвечает мне она вместо чтоб поздороваться.
Сама даже не смотрит на меня, только на Фандорина. Не то чтобы я из-за этого расстроился.
- Вы позволите приступить к допросу, господин Бразинский? – сказал мой помощник, вероятно, желая оказать мне уважение, но лучше бы он этого не делал.
Я махнул рукой, с одной стороны как бы давая ему позволение, а с другой – как бы показывая мадам Горалик, что я тут не очень при чем.
- В каких отношениях вы были с покойным супругом? – начал он тогда допрос.
Она скривила свое гладкое лицо.
- В каких отношениях вы были бы со старым шелудивым козлом, за которого вас не спрашивая выдали замуж восемнадцатилетней козочкой?
- Право, не знаю. Отвечайте за себя.
- Хорошо. Я отвечу. То самое, что лежит вон там, под простыней… - Мадам Горалик показала на мертвое тело. - …потрясло мошной и купило меня у папы с мамой, как овечку на убой, потому что мы были бедные, а он – ого-го, сам Либер Горалик. Папу с мамой я не виню, им надо было думать про выдать замуж семь других дочерей, не таких красивых, как я. Меня принесли во всесожжение и не спросили. Но себя тогдашнюю, плаксу бесхребетную, я ненавижу. Зубы и когти у меня потом выросли. А не выросли бы, я бы давно в нашей гнилой речке Мухавец утопилась, туда мне была бы и дорога.
- Итак, вы ненавидели п-покойного?
- А то вам мои доброжелатели про это не рассказали, - фыркнула Лея. - Что вы глаза прячете, старый сплетник?
(Это она мне).
- Вы на меня не отвлекайтесь, мадам Горалик, - кротко молвил я. - Считайте, что меня тут нету.
- Что вы есть, что вас нету, разница небольшая, - сказала эта грубая женщина. - Эраст Петрович, вы ведь знаете про завещание, которое составил скотина
