— Может, и так, — спокойным тоном ответил глава разведки. — В папке хранится тетрадка довольно потрепанного вида. Я думаю, это была общая тетрадь… возможно, довоенного еще образца… Обложка отсутствует, заменена… вернее сказать, вместо нее сейчас самодельный коленкоровый переплет. Предположительно, в тетрадке было сорок восемь листов, но почти половина вырвана. Остальные листы прошнурованы и пронумерованы. На вклейке есть штампик конторы…
— Какой еще конторы? — переспросил Гуревич. — Давай покороче, Саныч, потому что мне вот-вот должны какую-то бандерольку принести… Не уверен пока, но это может быть весточка касательно нашей Юли.
— Если совсем коротко, то тетрадь эта содержит записи на языке идиш…
— Ну и о чем там написано в той тетрадке? — поинтересовался Гуревич.
— Не могу знать, Михаил Аркадич, — в голосе Саныча, как почудилось Гуревичу, прозвучала легкая ирония. — Идишу я не обучен… Прозвонил в местную общину, но там не уверены, что смогут быстро обеспечить качественный перевод. Тем более что в ряде мест качество записей оставляет желать лучшего.
Гуревич несколько озадаченно посмотрел на Бориса Наймана. Тот лишь развел руками: для них обоих родным был русский, ну и плюс еще английский, без которого в их бизнесе нынче никуда, и немного — латынь. Откуда, спрашивается, они могут знать идиш?.. А вот Поплавская специально изучает — не хочется говорить о Юле в прошедшем времени — культуру идиш, и, наверное, таки способна читать и разговаривать на этом полузабытом наречии.
— Я это к чему говорю, Аркадич! — вновь напомнил о себе Сергей Александрович. — Если Юля отксерила в архиве копии этих записей — а так оно и было, — то куда, спрашивается, они могли подеваться?
— Да, и в самом деле?..
— В общину она не приносила копии этих записей, я спрашивал. Сейчас мой помощник заканчивает сканировать этот документ…
— Добро, Саныч, я все понял, — торопливо произнес Гуревич. — Перешли нам это дело сюда, а мы тут, в Москве, организуем перевод! И не уходи пока со связи… Нам тут какую-то странную бандероль прислали…
Сотрудник службы безопасности, только что вошедший в кабинет, передал пакет, доставленный курьером сети экспресс-почты «Ю Эйч Пи Эс», своему начальнику. На его руках красовались телесного цвета резиновые перчатки, и пару точно таких же перчаток он передал Демченко.
Найман в этот момент достал из кармана носовой платок и промокнул невесть от чего выступившую на лбу испарину. Гуревич же неотрывно смотрел на пакет, который особист пока не спешил выкладывать перед ним на стол.
— Просветили? — спросил Демченко у своего сотрудника. — Все хорошенько проверили? Ну и что там?
— Внутри фирменного — два конверта, один вложен в другой. В одном находится портативная видеокассета, в другом — письмо или записка, отпечатанная на одном листе…
Особист, взглянув на данные, записанные крупными печатными буквами в графе «Отправитель», скептически покачал головой: в качестве отправителя значился некий Бочаров И. С. — личность явно вымышленная, — а вместо домашнего адреса или же адреса юридического лица стоял почтовый индекс одного из столичных отделений связи и номер абонентского ящика…
Подойдя к столу, он выложил на глянцевую столешницу тощий пакет из коричневатой крафтовой бумаги, на котором было написано печатными буквами то, о чем уже сообщил старший юрист компании, причем обратный адрес, пусть даже липовый, на нем вообще не был проставлен.
— Разрешите, Михаил Аркадьич? — сказал Демченко, натягивая на руки пару тонких эластичных перчаток. — Чтобы «пальчики» не оставлять.
…Внутри бандерольки оказалась набранная на компьютере записка с требованием выплатить пока что не указанному конкретно лицу двадцать пять миллионов долларов США за освобождение Юлии Поплавской. А также видеокассета, призванная служить доказательством, что девушка действительно находится сейчас целиком во власти похитителей.
Глава 15
ПОПАЛАСЬ ГОЛУБКА В ЯСТРЕБИНЫЕ КОГТИ
Когда за дверью ее узилища послышались шаркающие шаги надсмотрщика, а следом и скрежет отпираемой двери, Юля сначала подняла голову, а затем уселась на топчане, который вот уже несколько суток служит ей постелью.
Тут же тонко звякнула цепочка, крепящаяся к браслету на ее правой руке, живо напомнив о том, в каком незавидном положении она нынче находится.
В коридоре — или что там было за этой дверью — выключили дежурный свет. В помещении, которое Юля про себя уже успела окрестить «камерой», царила темень, поэтому сторож, отперев дверь, тут же включил фонарик, направив его на узницу.
Сторожем был старик. Юля не знала, сколько ему лет. Когда он заходил в камеру, луч фонаря сначала светил ей прямо в лицо — она тут же закрывала глаза или отворачивала голову, — а потом шарил по всему помещению, площадь которого составляла примерно десять квадратов, освещая поочередно топчан с немудреными «постельными принадлежностями» — матрац, подушка без наволочки, клочковатое ватное одеяло и поверх его кожушок, пахнущий псиной, — ведро с крышкой, призванное служить парашей, эмалированное ведро с чистой водой в другом углу камеры и прямо на полу, у топчана, две алюминиевые миски, одна с какой-то давно остывшей похлебкой, в другой порезанный ломтями ржаной хлеб.
Но хотя Юля так ни разу и не смогла его толком разглядеть, вот по этой его шаркающей походке, по темному сутуловатому силуэту, по его медлительным движениям, сопровождаемым то кхеканьем, то покряхтыванием, как будто у него болят суставы, вот по всей совокупности этих доступных ее наблюдению признаков она и сделала вывод, что сторож ее уже пожилой человек и что ему, наверное, за семьдесят.
— Послушайте… э-э-э… не знаю, как вас зовут… Почему вы все время молчите?! — с какими-то показавшимися ей чужими модуляциями в голосе произнесла Поплавская. — Вы что, не понимаете по-русски? Так я могу говорить на английском… немецком… да хоть на иврите! Или вам запрещают со мной разговаривать? Эй, я с вами, кажется, говорю!
Старик, не обращая на нее никакого внимания, делал свое дело: вынес в коридор «парашу», внес вместо нее в камеру другую, пустую емкость, затем убрал миску с остывшей похлебкой, на место которой поставил тарелку с жареной рыбой…
Все это время, пока она находилась в заточении, Юля ела только хлеб и пила воду. Правда, она не помнила толком, что с ней было в первые двое или трое суток. Ее чем-то укололи, оглушили каким-то мощным снотворным… едва-едва, как ей показалось, она выбралась из пропасти, на дне которой она без сновидений пробыла какое-то немалое, как подсказывало внутреннее ощущение, время…
Часы у нее отобрали.
Но что-то подсказывало ей, что в этой проклятой камере она пробыла от пяти до семи дней.
— Ах так! — сказала Юля, поняв, что старик и на этот раз не намерен вступать с ней в разговоры. — Ну все тогда… я объявляю сухую голодовку!
Когда удалились шаркающие шаги, Юля вновь осталась наедине со своими тяжелыми мыслями.
