Что это была за квартира, откуда он ее взял? Явно посуточная, слишком чисто там было. Но намного уютнее, чем в гостинице, где все время ощущаешь жизнь вокруг.
А здесь, где с одной стороны лаяли собаки, с другой плакали дети, мы даже в стерильности бежевых оттенков текстиля и белых стен были как дома. Чайник на кухне, вид из окна на двор с высокими, до седьмого этажа, тополями, какие-то бытовые мелочи вроде макарон и чая, оставшихся от предыдущих жильцов и пачки мороженого в морозилке — все это расслабляло, приземляло и создавало ощущение реальной жизни.
Герман лежал в постели, закинув руку за голову, я устроилась у него на груди, с замиранием сердца наслаждаясь тем, как его пальцы поглаживают плечо, как пахнет от него чуть-чуть розмарином и камнями, а чуть-чуть — обычным мужским потом. И поджарый живот расслаблен, можно касаться его, улавливая едва ощутимые вздрагивания. И трогать губами местечко под пупком, откуда уходит вниз темная «блядская дорожка» к чуть-чуть налитому члену.
Мне нравилось его тело.
Подтянутое, но не настолько атлетичное, чтобы начинать стесняться своих несовершенств.
Какое-то очень живое и настоящее — с тремя родинками у выступающей бедренной кости, с темными волосками на коже, едва заметными полосками белых шрамов оставшимся в наследство от бурной мальчишечьей жизни. С натянутыми жилами на руках, темноватой кожей под коленями и на локтях, шершавыми мозолями и особым мужским запахом.
Я любовалась им, трогала, изучала — а он позволял это делать, наблюдая за мной со скрытой улыбкой.
Кроме Игоря у меня, конечно, были еще любовники. И мы занимались сексом отнюдь не в темноте под одеялом. Да и с Игорем чего только не бывало!
К тому же у меня родились мальчики.
Что меня могло удивить?
Но только с Германом я словно впервые увидела мужское тело.
Оценила его. Прочувствовала все отличия от женского. Где у него твердо, а у меня мягко. Где у него напряжено — у меня расслаблено. Где он на вкус как терпкий гранат, а я… Он говорил — как дынное мороженое.
Просто лежать рядом и трогать его, касаться кончиком языка, вновь и вновь изучать текстуру кожи и то, как пружинят мышцы под моими пальцами — это было такое удовольствие…
Несравнимое.
А потом я выпрямилась и спросила:
— Гер, так что у тебя в тот день было с Нелли?
Живот под моей ладонью закаменел.
Герман молчал очень и очень долго, а я не решалась посмотреть ему в лицо. Было страшно увидеть… что? Не знаю. То, чего я боялась — по лицу не прочитаешь.
— Ты все еще влюблен в нее? — спросила я наконец — об этом, страшном, — измученная этим молчанием.
И сразу почувствовала, как растворилось, растеклось каменное напряжение под кожей живота Германа. Моя ладонь провалилась в упругую и мягкую плоть.
Он сел и обнял меня, пристроив голову на плечо и отдувая мои волосы со своего лица.
— Я бы даже спросил, кто такая Нелли. Это будет лукавство, конечно, — сказал Герман в своей излюбленной манере — ни слова в простоте. — Но ты серьезно думаешь…
— Что ты был влюблен в нее, потом между вами что-то произошло, и ты почему-то выбрал меня.
— Я не выбирал тебя, — мгновенно отозвался он. — Ты выбрала меня.
— Что это значит?
— Что у меня не было ни единого шанса против твоего желания владеть мной.
— То есть, это я тебя добилась?
— Ты меня присвоила.
Голова кружилась, аромат яблоневого цвета мешался с гнилостным запахом лилий, хотя ни тех, ни других цветов в комнате не было. Опять шалила аура мигрени. Дразнила, дрожала на краешке сознания, угрожала, что один неверный шаг — и последует наказание.
Я прижала пальцы к виску, и он обжег меня жаром.
— Ты не ответил про Нелли.
— В тот день я пригласил ее обсудить рабочие моменты.
— За ужином? И она поверила?
— Нет, не поверила, ты права.
— И что?
Пальцы Германа накрыли мои — прохладой мшистых камней у воды. И стало чуть легче, отступило звенящее марево какофонии запахов и звуков.
Остался только его голос.
Низкий, глубокий, чуть царапающий меня изнутри.
— Она начала намекать мне, что совершенно не против того, что я от нее хочу. А я вдруг впервые задумался — чего же я хочу? И хочу ли? И хотел ли вообще что-то от всех остальных женщин, в которых думал, что влюблен? Или мне просто нравилось само ощущение влюбленности, оно стимулировало меня, добавляло перца в жизнь.
— И к какому выводу ты пришел?
— Ты не помнишь, чем кончился тот вечер?
— Помню. «Больше никогда».
Он отклонился, глядя на меня с восхищенной полуулыбкой:
— Стерва. Какая ты жестокая стерва.
Сгреб в объятия, переворачивая на живот и вдавливая своим телом в кровать.
Шепнул на ухо хрипло:
— Обожаю тебя за это. Я, наверное, мазохист — иначе почему мне так нравится, когда ты делаешь мне больно?
— Наверное, — сквозь зубы прошипела я, пытаясь вырваться. Но Герман, хоть и не отличался могучим телосложением, все же был сильнее меня. И тяжелее. Он придавил меня, окольцевал пальцами запястья и не давал вырваться.
— Ты… — он приподнялся, позволив вырваться моим рукам и тут же вытянул их вверх, замкнув пальцами правой руки, словно в кандалы. А другой начал гладить меня. — Моя грешная любовь. Абсолютное искушение. Невозможное, неотвратимое и безжалостное. Перед тобой я бессилен. В любой момент можешь прийти и забрать меня.
— Когда ты не принадлежишь семье! — простонала я в отчаянии, уже зная, что не смогу сопротивляться ничему, что он собирается со мной сделать.
— И даже тогда.
Сердце гулко и больно стукнулось о грудную клетку. Если бы тут были терновые иглы, оно бы с радостью на них нанизалось, чтобы истечь кровью во славу любви. Потому что его слова давали слишком много надежды на несбыточное.
Наверное, я испугалась уточнять, что он имеет в виду.
Не поэтически, а реально.
Мои иллюзии были важнее истины.
К тому же он скользнул внутрь меня — горячий и напряженный, стиснул в объятиях, и я погрузилась в наркотический рай слияния наших тел.
Было не до того.
Кожа стонала от счастья, внутри плавилось искристое удовольствие. С каждым толчком его тела в мое вливался безумный коктейль всех гормонов счастья на свете.
Тогда. Смыл меня с себя?
Тогда. Смыл меня с себя?
