Книга Незримые - Рой Якобсен

под размер Ларса. Они осторожно спускают его вниз, и он зачерпывает одно ведро за другим, ведра с водой поднимают и ставят перед животными, и те блеют и мычат, теперь вокруг и овцы сбились, в тревоге и надежде. Потом они варят кофе. К вечеру вода такая, что ее и пить можно, прямо сразу, она ледяная и безвкусная.

Той же ночью они полили картофельную грядку. К утру она опять высохла, и все же ботва чуть повеселела. Они поднимали Ларса и спускали в колодец, Ларс черпал и черпал, они поливали картошку весь день и всю следующую ночь, бусинки воды разбегались по пыльным бороздам и испарялись, но ботва еще немного поднялась. Так прошла неделя.

А потом пролился дождь.

И окатил их ощущением прожитой недели, такой, какой еще не бывало, семи благословенных дней с того момента, как они отыскали под собственными ногами воду, и пока небо над их головами не разверзлось. Дни, полные богатства и отчаянья, раз и навсегда доказавшие, что они сами сидят на веслах своей судьбы. С начала июня до конца июля остров стоял бурый, как в ноябрьский день. Теперь же он зазеленел небывало ярко, даже Розовый сад утратил красноту. Дальше солнце и дождь сменяли друг дружку, и сенокос выдался скудный. На близлежащих островках травы тоже было мало, однако если уж забивать скотину, то лучше перед Рождеством, чем посреди лета. И как-то раз после обеда, когда Ингрид лежала на спине рядом с матерью, на скошенной траве в Паршивом саду, ей пришло в голову, что они выжили и теперь, когда им подарена новая свобода, пора задать решающий вопрос: почему у нее нет братьев и сестер?

Приподнявшись на локтях, Мария сказала, что дети не просто появляются, их даруют, они – дар. Ингрид – хотя что-то подсказывало ей, что лучше промолчать, – спросила, почему тогда некоторым даруют, а другим нет.

– Тебе чего, не хватает, что ли, кого-то? – язвительно спросила мать, но переменила тон и спросила, помнит ли Ингрид, как у них в прошлом году гостила Нелли и как Нелли, возвращаясь домой, плакала. Это потому что на Баррёе ее не дразнили из-за заикания, даже Ларс не дразнил, и это благодаря ей, Марии, так что зря Ингрид напридумывала себе Бог весть что.

Ингрид непонимающе смотрела на нее.

– Вот тебе и братья с сестрами, – многозначительно проговорила Мария. Ингрид хотелось выяснить, что это означает, ее будто тянуло снова услышать, что одиночество чего-то стоит, но на лицо ее упала тень – это Ларс неслышно подошел, заслонив собой солнце. Мария прищурилась и спросила, где дедушка.

– Ушел, – ответил мальчик.

Штаны были ему велики, штанины Барбру обрезала, а держались штаны на подтяжках, которые Барбру плела из ниток для верхней подборы, Ларс весь день так и ходил – полураздетый, босой и неуемный, тело у него было как у взрослого, хотя ему исполнилось только семь лет и он собирался в школу.

– Куда? – спросила Мария.

– Туда.

Мария вгляделась туда, куда показывал мальчик. В эту часть острова Мартин никогда не ходил, туда вообще никто не ходил – к Карвике и развалинам там. Но глаза никак не находили того, кого искали, поэтому Мария поднялась, стряхнув с юбки травинки, и всмотрелась внимательнее, а потом, тихо охнув, бросилась бежать. Ингрид с Ларсом изумленно смотрели ей вслед.

Глава 36

Мартин, человек, который никак не мог толком согреться, лег отдохнуть в тени, и похоже было, будто он спит, как обычно спал, недоставало лишь кошки Карнут у него на животе.

Мария обернулась и велела детям не идти дальше, нашла глазами мужа: отложив косу, он спокойно шагал к ним. Барбру вышла из дома и остановилась, выжидая. Все появились точно по команде.

Опустившись на колени возле отца, Ханс дотронулся до его щеки. Все молчали. Ханс выпрямился, посмотрел на Ларса и сказал, что он должен помочь ему принести кое-что с новой пристани. Ингрид слышала, как они разговаривают. Ларс рвался помогать, отец что-то объяснял, но Ингрид не расслышала.

Они принесли приставную лестницу, которой пользовались, копая колодец, и пару подстилок, на которых спали шведы. Ханс расстелил одну подстилку на лестнице, вместе с Барбру они переложили отца на нее, укрыли второй подстилкой, подняли лестницу и донесли его до лодочного сарая, а там положили на вальцы, где обычно стоял ялик. После они закрыли обе двери и люк в полу, чтобы внутрь не пробрались птицы.

На следующее утро они двумя лодками выдвинулись на Хуведёю. Барбру с Хансом сели на весла в самом большом ялике. На корме расположились Ингрид с Марией, на форпике пристроился Ларс, совершенно потерянный. На буксир они взяли плоскодонку, в которой лежала лестница с Мартином. На море был штиль.

Они причалили к маленькой пристани возле фактории. Ханс сходил за пастором Юханнесом Малмберге и помог тому спуститься по крутой лестнице на пристань. Пастор по очереди пожал им руку и произнес слова утешения, которые говорил много раз и к которым так и не привык. Пароход как раз недавно привез лед, поэтому тело можно положить в погреб со льдом.

– Вы привезли одежду?

Да, они захватили узел с одеждой, праздничным нарядом Мартина.

Значит, осталось только гроб заказать?

Конечно, деньги у них есть.

Ханс и Барбру отнесли лестницу с лежащим на ней отцом в погреб со льдом и положили ее на козлы, поставленные среди высоких, облепленных опилками штабелей льда – прошлой зимой лед вырезали из озера далеко на материке, лед пережил даже это лето, жаркое, другого такого и не упомнишь, здесь, внутри, было прохладно и совсем тихо.

Они вернулись на залитый солнцем причал, где небольшой группкой собрались люди. Один из рабочих с фактории подошел к Хансу, пожал ему руку и пробормотал что-то, не стремясь к внятности. Потом пожал руку Барбру. Потолковали о похоронах. Пастор Малмберге попросил простить его, что он второй раз не стал спускаться по крутой лестнице на пристань. Не за что тут извиняться, ответил Ханс. Снова пожав всем руки, на прощанье, они сели в ялик и поплыли домой, а за собой тянули плоскодонку.

Кошка Карнут и Ларс горевали сильнее всех. Ларс кричал и крушил все, что под руку попадется. Ханс молчал. Барбру тихо плакала, когда думала, что никто не видит. У Марии лицо сделалось серым и неподвижным, как в засуху, когда она думала, что животным конец. А Ингрид пришла к выводу, что некоторые в своей скорби искреннее других. И прежде всего, она сама. Она убежала на скалу у новой пристани в надежде,