Честь и слава за победу пали прежде всего на долю генерала Иванова, потом на генералов Рузского, Брусилова, на Ставку и лишь одним уголком своим коснулись М.В. Алексеева, украсив его орденом Св. Георгия 4-й ст., одновременно с этим украсившим сотни грудей самых младших офицеров фронта. Между тем и тогда для многих это было ясно, а теперь, кажется, для всех несомненно, что великой победой в Галиции Россия обязана таланту не умевшего ни кричать о себе, ни даже напоминать о своих заслугах, начальника штаба Юго-Западного фронта генерала Алексеева.
5 или 6 сентября я выехал из Ставки на Северо-Западный фронт. 8 сентября я обходил госпитали в Гродно, переполненные ранеными воинами, беседовал с последними, наделял их иконками и крестиками, принимавшимися с радостью и благодарностью. Некоторым давал деньги.
Посещение госпиталей всегда доставляло мне огромное нравственное удовлетворение. Тут я не только больным приносил утешение, но и (еще более) для себя лично черпал новые силы, встречаясь на каждом шагу с примерами удивительного терпения, самопожертвования, кротости и мужества, на которые так способны были эти простые, часто неграмотные, во многом невежественные люди.
В Гродненском местном лазарете, в то время развернувшемся в огромный военный госпиталь, было большое отделение для тифозных. Я попросил провести меня в палату самых тяжелых больных. Меня ввели в большую комнату, где лежало около 40 больных; одни бредили, другие еще не потеряли сознания. Я подходил к каждой постели, вступая в разговор с последними. В левом углу комнаты – как сейчас помню – на кроватях лежали два солдата: оба маленького роста, с жиденькими бородками; оба уже не молодые – лет по 40; один шатен, другой рыжеватый. Оба – костромские. Когда я подходил к ним, они оба устремили на меня глаза и протянули руки для благословения.
– Батюшка, – обратился ко мне один, – попросите, чтобы меня скорее отправили на фронт. А то земляки там воюют, а я тут без толку лежу.
– И меня тоже, – прошептал другой.
– Вы одинокие? – спросил я.
Оказалось, что у одного четверо, у другого пять человек детей, и жены дома остались. По их лицам я не мог определить серьезности их положения и поэтому тихо спросил сопровождавшую меня сестру.
– У обоих температура около 40; положение очень серьезное, – ответила она.
Мне оставалось только успокоить их, что они будут отправлены на фронт тотчас, как только немного окрепнут, и попросить, чтобы терпеливее ждали этого момента и собирались с силами.
Вспоминаю другой случай. На перевязочном полковом пункте. Я – около умирающего от страшного ранения в грудь солдата. Последние минуты… Жизнь, видимо, быстро угасает. Склонившись над умирающим, я спрашиваю его, не поручит ли он мне написать что-либо его отцу и матери.
– Напишите, – отвечает умирающий, – что я счастлив… спокойно умираю за Родину… Господи, спаси ее!
Это были последние его слова. Он скончался на моих глазах, поддерживаемый моей рукой.
Еще пример. 17 октября 1915 г. я был на Западном фронте в 5-й дивизии. В одном из полков (кажется, в 20-м пехотном Галицком полку), после моей речи и переданного мною полку привета государя, выходит из окружавшей меня толпы солдат, унтер-офицер и, поклонившись мне в ноги, произносит дрожащим голосом:
– Передайте от нас этот поклон батюшке-царю и скажите ему, что все мы готовы умереть за него и за нашу дорогую Родину…
Солдатское громовое «ура» заглушило его дальнейшие слова.
Вернувшись однажды в 1916 г. с фронта, где я посетил много бывших на передовых позициях воинских частей, наблюдал как трудности и опасности окопной жизни, так и высокий подъем духа в войсках, – я, по принятому порядку, явился к государю с докладом о вынесенных мною впечатлениях и наблюдениях. Помню, у меня вырвались слова:
– На фронте, ваше величество, всюду совершается чудо…
– Почему чудо? – с удивлением спросил государь.
– Вот почему, – ответил я. – Кто воспитывал доселе нашего русского простого человека? Были у нас три силы, обязанные воспитывать его: церковь, власть и школа. Но сельская школа сообщала тем, кто попадал в нее, минимум формальных знаний, в это же время часто нравственно развращая его, внося сумбур в его воззрения и убеждения; власть нашему простому человеку представлялась, главным образом, в лице урядника и волостного писаря, причем первый драл, а второй брал; высокие власти были далеки и недоступны для него; церковь же в воспитании народа преимущественно ограничивалась обрядом. И несмотря на всё это, русский крестьянин теперь на позициях переносит невероятные лишения, проявляет чудеса храбрости, идейно, самоотверженно и совершенно бескорыстно страдает, умирает, славя Бога.
– Да, совершенно верно, – согласился государь.
Я часто задумывался, стараясь разгадать секрет способной к самым высоким подъемам души простого русского человека. Веками слагался характер ее. При этом из указанных мною сил – школа только в недавнее время, 40–50 лет тому назад, более или менее ощутительно коснулась души простого человека. Власть. Простой человек гораздо чаще видел бичующую и карающую, чем милующую и защищающую руку ее. И в одной только церкви он слышал вечные глаголы правды, мира и любви; в ней только он успокаивался и отдыхал от своей серой и неуютной, грязной и часто голодной жизни. Храм, величественный, как царский чертог украшенный, этот храм служил для него и домом молитвы, и музеем искусств, и лучшим местом для отдыха, тем более дорогим, что каждый входящий в храм мог сказать: это и мой храм, мой дом, куда во всякое время я могу прийти и отвести душу свою.
К сожалению, руководство церкви в отношении русского народа не было разносторонне воспитывающим. Священнослужители, по большей части, ограничивали свою пастырскую работу церковно-богослужебным делом: совершением богослужений в храме и отправлением треб в домах. Проповедь, когда она раздавалась в церкви, почти всегда была отвлеченной и, так сказать, надземной: она много распространялась о том, как человеку попадать в Царство Божие, и мало касалось того, как ему достойно жить на земле.
Из христианских добродетелей вниманием проповедников пользовались почти исключительно две: любовь к ближнему и самоотвержение, – «любите врагов ваших» (Мф. 5, 44) и «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13), – об этом или прямо, или косвенно говорилось почти в каждой проповеди. Вот эта-то милующая, в течение многих веков простертая над русским народом рука церкви, это постоянное напоминание ему о любви и самоотвержении и вложили в его душу то сокровище, которое он выявлял в великих, но скромных, для глаза незаметных подвигах до революции, и которое он еще выявит и после революции, какие бы потрясения последняя ни произвела в его душе…
Из Гродно я проехал в Ландворово, где помещался тогда штаб генерала Ренненкампфа, затем вместе с Ренненкампфом в 1-ю и 2-ю конные гвардейские дивизии и потом, уже без генерала, в сопровождении полк. Бурова, на позиции, по направлению к Олите, в полки 2-го армейского корпуса. Как во время моего пребывания в Ландворово, так и в пути, пока мы ехали вместе, упомянутый уже генерал князь Белосельский-Белозерский то и дело расхваливал Ренненкампфа, а иногда прямо убеждал меня отстаивать последнего перед Верховным.
