него забудем. Я тебе, брат, в поле на нем играть поучу. В избе у него совсем не та музыка. Ей простор нужен. В поле рожку колокольчики и жаворонки подпевают… Ну-ка, посмотри на мой кнут…
Дядя Аким принес из кладовки тяжелый ременный кнут. Он был настолько искусно свит из тонких ремешков, что Колька, первый раз державший его тугие кольца в руках, невольно залюбовался тонкой работой. Говорят, что кто-то из дачников просил пастуха продать кнут для музея, предлагал ему сто рублей, но дядя Аким даже слушать не захотел.
И вот теперь Колька держал этот кнут в руках. У самой ручки, коричневатой, с разводами, отполированной ладонью почти до зеркального блеска, он был толстый, тугой. Желтые ремешки сходились в блестящее кольцо, которое соединяло их с ручкой. Для красоты к кольцу были привязаны две пушистые кожаные кисточки. От кольца кнут шел на конус и заканчивался хлопкой — белой веревочкой, скрученной из конского волоса. Ее конец был распущен. При ударе кнута она-то и производит оглушительный хлопок, которого боятся даже волки.
— Тут работы тебе, брат, как раз на месяц, — сказал пастух, пристально наблюдая за тем, как Колька жадно рассматривает кнут, как нежно гладит пальцами его ручку.
— Догадался, из чего сделана?
— Из кости.
— Это, брат, сердцевина яблони. Такая ручка десять кнутов переживет. Она сырости не принимает, от жары не трескается. А надежность в жизни, брат, штука первостатейная. К твоему кнуту мы сделаем ручку из комля березы. Она и полегче будет, да если и потеряешь, не жалко.
— Не потеряю! — поспешно заверил Колька.
— Ох, ты какой шустрый! — засмеялся дядя Аким. — Но если и потеряешь, Полкан сыщет.
Услышав, что говорят про него, Полкан навострил уши и внимательно посмотрел сначала на хозяина, потом — на гостя.
— То-то, брат, — задумчиво причмокнул пастух, — он все понимает. Иногда я ему слова не скажу, только подумаю, а он уже бежит, стадо заворачивает. Люди частенько так друг друга не понимают… А теперь начнем плести кнут. Для самого начала берем ремешки потолще.
Дядя Аким вытащил из ящика стола блестящее металлическое кольцо, повесил его на гвоздь, загнутый крючком, и продел в него восемь ремешков. Колька подался вперед и даже дыхание затаил — до того быстро, почти неуловимо замелькали ремешки между пальцами пастуха. Они послушно складывались в круглый жгут толщиной в два пальца, по бокам которого тянулись четыре узорные дорожки.
— Ну, брат, давай теперь ты, — дядя Аким вручил концы ремешков Кольке и вместе с ним стал скручивать их в жгут, приговаривая:
— Тут наложим их, тут перехлестнем, тут подкрутим, опять перехлестнем, а тут петельку затянем, она по дорожке узорчик даст…
Сначала Колька робел, путался, а потом попривык, и ремешки у него стали ложиться ровно, и узор по бокам пошел.
Особый уговор
Едва мальчишки прознали, что Колька вместе с дядей Акимом плетет настоящий ременный кнут, затормошили его: когда да когда будет готов? Нетерпелось им посмотреть, какой кнут получится у Кольки. Но главное, каждому из них хотелось похлопать этим кнутом. Дядя Аким свой кнут никому в руки не давал, а Колька, как-никак, товарищ, не откажет.
— Слышь, Колька, ты мне первому хлопнуть дашь! — заявил Олег Шажков.
Никто из мальчишек Олегу не возразил: все знали, что он с Колькой давно дружит. А тот спросил.
— Почему же тебе первому?
— Иначе нашей дружбе конец.
— Конец так конец, — тихо выдавил из себя Колька и уже громче добавил: — Будем считаться.
— Ну, хоть рожок тогда мне первому! — потребовал Олег.
Мальчишки заулыбались.
Олег понял, что в глазах мальчишек проиграл, и ему ничего не оставалось, как небрежно обронить:
— Тоже мне, зазнался!..
Колька даже бровью не повел. Все мысли его, все думы были о первом выпасе. Переживал он, что не справится. А тут еще мать каждый день придумывала все новые и новые причины, по которым Кольке нельзя было идти в подпаски. Она договорилась до того, что через месяц Колька «заработает истощение, переутомится, сляжет в больницу и останется в шестом классе на второй год».
Колька отмалчивался. Над кроватью он повесил пастушеский рожок, кнут свернул кольцами и положил в угол. У ребят выменял алюминиевую фляжку, промыл ее горячей водой и приладил к ней ремешок, чтобы через плечо носить.
Отец за приготовлениями сына наблюдал с одобрительной улыбкой. Не вмешивался. Его радовала и неторопливость, появившаяся у Кольки в последние дни, и та озабоченность, с какой он по вечерам присматривался к закату, стараясь угадать завтрашнюю погоду.
И вот настал день, когда дядя Аким не дал Кольке засидеться у него допоздна.
— Жду тебя, брат, на зорьке, — сказал он.
Колька уловил в голосе пастуха волнение. Для дяди Акима это был тридцать четвертый выпас, но ждал он его почти с мальчишеским нетерпением и переживал ничуть не меньше Кольки.
Колька пришел домой, завел будильник на четыре часа. Отца не было — он с утра до ночи пропадал в колхозных мастерских, ремонтировал комбайн.
— Мама, если я вдруг просплю… — Колька встретился с жалостливым взглядом матери и осекся.
— Ладно уж, разбужу, — вздохнула она и ушла на кухню.
Кольке не спалось. То ему было жарко и он скидывал с себя одеяло, то замерзал и накрывался с головой. То ему начинало мерещиться, что уже утро. Он смотрел в окно, в непроглядную темноту и, успокоившись, опускался на подушку. Колька слышал, как пришел отец, как он плескался под умывальником, потом о чем-то долго разговаривал с матерью.
Проснулся Колька от того, что чья-то рука цепко трясла его за плечо.
— Сейчас, сейчас, — Колька ускользнул под теплое одеяло.
— Вставай, сынок, пора, — узнал он голос отца, мгновенно вспомнил, что у него сегодня первый выпас.
— Сколько время? — Колька испуганно слетел с кровати.
В комнате было сумрачно. Окно чуть лиловело от жидкого утреннего света.
— Рано еще, рано, — Василий Петрович погладил сына по всклоченной голове. — Умойся. Позавтракай поплотнее. Весь день на ногах будешь. Я тоже когда-то подпаском был. Первый выпас — самый трудный. Коровы к порядку еще не привыкли. За ними только гляди да гляди…
— Ты пас коров? — не поверил Колька.
— Чего ж тут такого? Раньше их все по очереди пасли. Так что вся Ивановка в пастухах перебывала, — засмеялся отец.
Колька умывался — спешил, завтракал — спешил и чуть было не опрокинул кружку с молоком. Он то и дело посматривал на часы.
Мать горкой сложила на стуле фуфайку, шерстяные носки, лыжный костюм. Зори еще были холодные, и она опасалась, как бы
