еще пульсирующей от возбуждения коже.
– Я послезавтра уезжаю, – сделав очередной глоток, сказал он.
– Да? Куда? – лениво протянула Кьяра, пытаясь понять, ушел ли тот незнакомец или все еще прячется в тени домов.
– Соревнования. Мне надо подготовиться, поэтому утром я уйду.
– Как скажешь, – пожала плечами девушка. – Вернусь в студию. Буду рисовать.
Как всегда, когда их редкие разговоры касались ее увлечения, ее лицо озарялось таким светом, что Габриэль невольно начинал ревновать. Ему иногда казалось, что не может она не чувствовать ничего к своим моделям, и тогда он еле сдерживался, чтобы не высказать девушке возникающие в этот момент бредовые мысли. Сдерживался, потому что понимал, что все испортит ненужными истериками. Но желание обладать ей безраздельно было выше разума.
– Иногда я ревную к твоим… картинам, – не сдержался Габриэль.
– Картинам? – девушка развернулась к нему. Блики луны отразились на ее груди, животе, плечах, вновь пробуждая огонь страсти. – Мне кажется, ты ревнуешь к тем, кто на них изображен, Гейб.
– Не называй меня так, – поморщился молодой человек.
– Почему? – она засмеялась и прикурила еще одну сигарету. – Гейб, Гибс, Габи, Биби. Как тебе нравится.
– Гейб меня называет мой лучший друг, Лонни. А я не хочу видеть его рожу, когда разговариваю с тобой, – засмеялся Габриэль и протянул руку, вырывая из ее пальцев сигарету. – Ты много куришь.
– Я курю только после секса. В остальное время мое тело отдыхает от этой похабной привычки.
Он молча пожал плечами, а Кьяра склонила голову к плечу, рассматривая своего любовника. Его глаза цвета оливок в свете фонарей были темными, как мутная болотная трясина, и точно так же затягивали ее, напоминая о том человеке, которого так хотелось вспомнить, но не получалось.
***
Весна оборвалась внезапно, а вместе с ней и брак семьи Зейн. За неделю до выпуска Кьяры из пятого класса ее отец решил, что с него довольно, и, собрав чемодан, уехал, даже не попрощавшись с дочкой, которая в тот момент была в школе. Вернувшись домой, девочка застала невменяемую от алкоголя мать и ее самую близкую подругу, смотревшую осоловевшими глазами по сторонам, очевидно, не соображая, что происходит.
С этого дня все изменилось. Чтобы дать себе время прийти в себя, мать решила отправить дочку на лето в художественный лагерь на другом конце страны. Не потому, что та увлекалась живописью или тянулась к рисованию. Просто удалось по знакомству запихнуть в уже набранную группу еще одного ребенка, причем не на одну смену, а на целых три.
Лагерь находился в растянувшемся на много гектаров еловом лесу, практически непроходимом, но жутко полезном для детей – чистый воздух и запах смолы благотворно влияли на их нервную систему, помогая восстановиться после учебного года, а работа с красками была своеобразной арт-терапией. Главный корпус стоял почти у ворот, а за ним рассыпались четыре корпуса, вмещающих по тридцать детей. После распределения они так и оставались в своих группах, посещая вместе столовую, выходя на прогулки и, конечно, проводя время за мольбертами.
Кьяре достался четвертый корпус, самый дальний, расположившийся чуть в стороне, почти у самого забора. Прямо за ним был только небольшой задний двор с двумя скамейками и куцей клумбой и калитка, через которую можно было выйти прямо в густой еловый лес, если только раздобыть тщательно охраняемый ключ. Вместе с детьми жили два воспитателя: преподаватель живописи, определенный в их группу, и странного вида парень лет восемнадцати, помогающий с уборкой, заменой лампочек и прочими хозяйственными проблемами. Всего в здании корпуса было три спальни по десять кроватей в каждой, комната для воспитателей, подсобное помещение с тряпками, ведрами, прочим инвентарем и раскладушкой для подсобного рабочего, а также большая студия, позади которой была еще одна комната для преподавателя живописи. В столовую приходилось ходить в главный корпус, и тогда же дети имели возможность посмотреть друг на друга, пообщаться и познакомиться.
День начинался в семь утра с завтрака, продолжался рисованием на улице в хорошую погоду или в студии в плохую, а после обеда дети могли либо заниматься своими делами, либо, в сопровождении воспитателей, пойти на прогулку в лес. Там, всего в паре километров, было маленькое лесное озеро с казавшейся почти черной из-за торфяного дна водой. Ужинали в семь вечера и потом уже не выходили из корпуса, проводя время за книгами, разговорами или, самые ярые любители живописи, в студии.
Шел всего пятый день. Кьяра уже освоилась на новом месте и даже успела подружиться с одной из девочек, входивших в ее группу. Они вместе ходили на завтрак, потом шли рисовать, обедали, бежали вместе со всеми через лес к озеру, чтобы искупаться в чуть прохладной воде. После ужина подруги обычно садились в холле и долго болтали о всяких глупостях, свойственных их юному возрасту.
Но сегодня все пошло не по плану. Порезавшись случайно по время утреннего урока по рисованию, Кьяра отказалась идти на озеро – купаться все равно запретили, а больше там делать было нечего, кроме как смотреть на других и завидовать.
Девочка осталась одна в корпусе, предоставленная сама себе. Даже парень-подсобник, обычно шатающийся по коридорам, куда-то запропастился. Не зная, чем себя занять, Кьяра пошла в студию, где на самом дальнем, приютившимся в углу, мольберте стояла ее недорисованная картина – черное озеро с всполохами от детских прыжков. Увлекшись процессом, она не сразу услышала, что кто-то идет по коридору, открывает дверь и с тихими смешками заваливается в комнату. Испугавшись, что ее могут отругать за то, что она зашла сюда без разрешения, девочка спряталась за приставленными к стене картинами и лишь робко выглядывала, надеясь улучить подходящий момент, чтобы незаметно проскользнуть в коридор.
– Ну, не ломайся, – преподаватель рисования, немолодой худой мужчина с очень красивыми руками, держал за плечо одну из воспитательниц, совсем еще юную девушку с пышными формами, а другой рукой – расстегивал ее платье-сарафан, сверху донизу застегнутый на пуговицы.
Девушка хихикала и явно была непротив, но сильно смущалась и все поглядывала на дверь. Словно нехотя, она сняла сарафан, белый кружевной лифчик, бежевые трусики и теперь стояла обнаженная, не сводя пугливого взгляда с двери. Хмыкнув, художник отошел от нее на минуту, провернул ключ в замке и начал медленно обходить воспитательницу стороной. Он разглядывал ее, наклонялся чуть ближе, прищуривался. Кьяра сидела в своем укрытии, боясь дышать, – она знала, чем занимаются взрослые за закрытыми дверьми, и совсем не хотела быть свидетелем этого. Тем более что ей придется не сладко, если вдруг ее поймают. Наконец, не
