Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
после его эмиграции в США в 1974 г.[37]
В начале 1980-х гг. встретить горячего и искреннего сторонника Советского Союза, который реально исповедовал бы его идеологию, было такой редкостью, что многие полагали, будто лебединая песня прежнего утопического революционного духа отзвучала еще при Хрущеве, – но это, возможно, было чересчур обобщающим суждением. Евтушенко, самый известный поэт-трибун эпохи «оттепели», привыкший к тому, что в 1970-е гг. его воспринимали как опасного бунтаря, в 1980-е внезапно начал встречать молодых чиновников, которых одолевали ностальгические воспоминания о том, как двадцать лет назад они студентами тайком пробирались на его выступления. Но юношеский идеализм прятался за скучным брежневским фасадом не только у представителей поколения шестидесятников. Московский университет выпускал идеалистов уже и в 1950-е гг. Один из них, Михаил Горбачев, поднялся по партийной лестнице до поста первого секретаря Ставропольского крайкома партии, после чего вернулся в Москву – готовый, пусть он пока и не подозревал об этом, начать революцию, которая разрушит Советский Союз.
Глава 7
Крах
Согласно марксистской теории, пасть должен был капитализм, а не социализм. Советские руководители и простые граждане и помыслить не могли, что случится обратное – и уж тем более что все обойдется без участия США, которые в нарушение договоренностей сбросят на противника атомную бомбу. На стороне социализма была сама история, пока внезапно и, казалось, необъяснимо история не сошла с ума. Как гласит выразительный заголовок книги исследователя позднего советского социализма Алексея Юрчака, «Это было навсегда, пока не кончилось».
Даже оптимисты из числа американских советологов не предрекали краха Советского Союза: они считали, что такой режим не способен пасть без чрезвычайного внешнего или внутреннего давления по той простой причине, что сильная армия и полицейский аппарат этого не допустят. И уж точно никто и представить не мог, что какое-нибудь советское правительство, не потерпев поражения на поле боя, откажется от контроля над Восточной Европой или – что еще маловероятнее – смирится с отделением союзных республик. Когда невозможное случилось, причем вовсе не в результате того, что в СССР или Восточной Европе произошли массовые выступления такого масштаба, что они могли бы напрячь или тем более сломить механизмы безопасности советской системы, это нанесло русским травму, огромную даже по мерками богатого на травмы XX века. Разгром во Второй мировой войне шокировал немцев, а правда о холокосте поставила перед ними труднейшую задачу Vergangenheitsbewältigung (в переводе с немецкого – «преодоления прошлого»), но все это хотя бы можно было осмыслить как поражение в вооруженном конфликте, в котором немецкая армия храбро билась до последнего. Для Советского Союза крах наступил неожиданно, как результат провала амбициозной программы горбачевских реформ; этот крах никто не пытался предотвратить, и его невозможно было оправдать ни явной необходимостью, ни исторической логикой.
Полутора столетиями ранее в своем классическом труде «Старый порядок и революция» Алексис де Токвиль предположил, что «наиболее опасный момент для плохого правительства – это обычно тот, когда начинаются реформы»[38]. Но Горбачева, который считал, что призван вдохнуть жизнь в революцию, а вовсе не спасти «старый порядок», эта мысль вряд ли смогла бы утешить.
Горбачев и внутренние реформы
В начале 1980-х гг. Брежневу было около 75 лет, но старым и больным он казался уже давно. Его соратники, под конец его жизни образовавшие вокруг лидера настоящую оборонительную фалангу, тоже были немолоды. Когда в 1982 г. Брежнев скончался, они передали власть главе КГБ Юрию Андропову; тот был на восемь лет моложе, но несравненно бодрее своего предшественника и к тому же собрал вокруг себя команду реформаторски настроенной молодежи вроде Федора Бурлацкого. Однако через год с небольшим Андропов внезапно тяжело заболел и тоже умер; ему наследовал ничем не примечательный брежневский протеже Константин Черненко, который протянул примерно столько же, прежде чем в свою очередь отдать богу душу. Теперь даже старой гвардии пришлось признать, что партии требуется более молодой лидер. Выбор пал на Михаила Горбачева, который был на 20 лет моложе Черненко и на 25 – Брежнева. В 1978 г., после 10 лет руководства комитетом партии в родном для него аграрном Ставропольском крае, Горбачева перевели в Москву и назначили секретарем ЦК, отвечающим за сельское хозяйство всего СССР. Его, члена политбюро с 1980 г., Андропов прочил себе в преемники, но в 1984-м выбор политбюро пал на пожилого Черненко. Пост генерального секретаря ЦК КПСС достался Горбачеву только в марте 1985 г.
Горбачев был энергичным человеком широких взглядов, хорошим, умевшим добиться консенсуса политиком, а также грамотным управленцем, который знал, чем живет страна за пределами столицы, однако в начале 1980-х гг. он не производил впечатления будущего революционера. Хотя и позднее, чем Хрущев и Брежнев, Горбачев тоже был выгодоприобретателем советской политики поощрения вертикальной мобильности; при этом он происходил из крестьянской семьи, на которую в сталинский период обрушился ряд типичных для того времени бед: два его дяди и тетя умерли от голода в начале 1930-х гг., а оба деда были арестованы в годы Большого террора. (Такие противоречивые биографии – не редкость для того поколения; похожими могли похвастаться коллега, а позже оппонент Горбачева Борис Ельцин, а также грузин Эдуард Шеварднадзе, который при Горбачеве станет министром иностранных дел.) В силу возраста Горбачев не участвовал во Второй мировой войне, и у него не было того стержневого опыта, который связывал между собой представителей брежневского руководства. По образованию юрист, а не инженер, он был первым руководителем Советского государства, причислявшим себя к интеллигенции; для его жены Раисы, социолога, эта идентичность была не менее важна. Он признавал, что является «продуктом системы», но это не мешало ему считать себя еще и «шестидесятником». Вдумчивый читатель Ленина, он в глубине души не одобрял советского вторжения в Чехословакию в 1968 г. и сожалел, что из-за него Советский Союз свернул с пути внутренних реформ.
Федор Бурлацкий (в центре), сторонник реформ и советник Хрущева, Андропова и Горбачева, с американским советологом Джерри Хаффом[39]
Горбачев воспринимал проблему реформирования страны через призму оттепели, видя задачу в возрождении социализма, а не в отказе от него. В начале 1986 г. на XXVII съезде КПСС он провозгласил два новых ключевых слова: «перестройка» и «гласность». Приоритет в итоге был отдан гласности, которая должна была помочь прояснить, как именно взяться за перестройку. Примерно в то же самое время так и не помирившийся с Советским Союзом Китай под руководством Дэн Сяопина сделал противоположный выбор; как вспоминал его сын, Дэн считал Горбачева «идиотом» по той причине, что тот поставил политическую реформу впереди экономической. Оглядываясь назад и сравнивая результаты преобразований в СССР и Китае, этот вердикт можно счесть справедливым, но и ход мыслей Горбачева на тот момент имел под собой основания: он прекрасно знал, с каким упорным сопротивлением консервативных сил может столкнуться экономическая реорганизация (достаточно вспомнить хрущевские совнархозы), и надеялся преодолеть его с помощью общественного мнения, направляемого реформаторски настроенной интеллигенцией.
Гласность обрушилась на советское население еще до того, как оно ощутило какую бы то ни было перестройку. Это отвечало представлениям интеллигенции, что первоочередной и главный смысл реформ заключается в снятии ограничений на свободу высказываний. Деятели 1960-х гг. – к примеру, Евгений Евтушенко, который поддержит Горбачева на Съезде народных депутатов СССР в 1989 г., и Владимир Дудинцев, чей новый роман «Белые одежды» разоблачал лысенковщину, – вышли из тени и вновь обрели известность; впервые в СССР были опубликованы солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» и «1984» Джорджа Оруэлла. Возобновилась десталинизация; Бухарина и Зиновьева реабилитировали, а с ними и «Рабочую оппозицию» 1920-х гг., и докторов-евреев, осужденных в 1952 г. по «делу врачей»; даже Троцкого, пусть и не реабилитированного, снова можно было упоминать в публичных дискуссиях.
Все, на что когда-либо смела надеяться интеллигенция в вопросах свободы слова и печати, внезапно стало возможным. В годы гласности советскую прессу заполонила подробная и справедливая критика исторических «ошибок»: коллективизации, Большого террора, неудачных решений Второй мировой, этнических депортаций военного
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
