то, что всегда поражает белого путешественника: негр умеет считать только до четырёх. Не думаю, что это какая-то особая неспособность к счёту, да не верю и в то, что причиной является некая ментальная деформация, – которая, конечно, встречается, – мне кажется, что низкий предел счёта связан с низким пределом потребностей. По сути дела, всё, что есть у негра «для» себя и своей семьи, почти никогда не превышает четырёх коров, четырёх хижин, четырёх женщин или пленников. Ему не нужно, как нам, оперировать абстрактными числами. Разве и для нас после числа десять или пятнадцать не возникает такое понятие количества как «достаточно» или «много»? Никто, как правило, не говорит, что за месяц прочёл четырнадцать книг, будет сказано: довольно много книг. Но для негра потребность определить точное число как для себя, так и для окружающих отпадает уже после цифры четыре. Не то чтобы он не видел, что пять гораздо меньше ста, но для него и пять – это уже много.
Доказано ведь, что негр запоминает отдельные предметы, а не их количество: он помнит не то, что у него есть четыре коровы, а то, что у него есть корова белая, корова чёрная, корова маленькая и корова с очень большими рогами. То же самое относится и к прочему скоту. Поэтому если одно из животных потеряется, негр, не пересчитывая всего стада, сколько бы голов в нём ни было, заметит, что нет вполне определённого животного. Вспомним, что даже у нас мать двенадцати детей не будет их пересчитывать, чтобы убедиться в том, что один из них отсутствует, потому что её сознание обращено не к общему количеству детей, которое уменьшилось, а к конкретному отсутствующему ребёнку.
Собирая вещи к отъезду, я всегда считал пакеты, узлы, фляги, лампы и т. д., обычно их набиралось четырнадцать-пятнадцать; бой лишь окидывал их взглядом, а потом прежде меня кидался найти ту или иную лампу, тот или иной узел. Он также должен был следить, чтобы кто-нибудь из носильщиков от нас не отстал. Не следует, подобно Леви-Брюлю и другим, видеть в этом какой-то особый талант, которым наделены представители примитивных народов; белый человек, ведя такой же образ жизни, что и негры, приобрёл бы те же способности. Увидев элегантного господина, который, одеваясь, случайно упустил какую-то деталь, мы не изучаем его внешний вид подробным образом, не отмечаем всего, что на нём надето, чтобы понять, чего не хватает, но едва взглянув на него, сразу же заключаем, что он не повязал галстук, не надел шляпу и т. д. Входя в спальню, мы тут же удивляемся тому, что на окнах отсутствуют шторы, или тому, что вазы, стоявшей прежде на столе, больше нет. Точно так же дикарь видит, что в его стаде нет комолой коровы, при этом не обращая внимания на оставшихся.
«Построить дом в саванне из цемента, из железобетона; купить милые сердцу вещи. Зажить здесь своим домом, назвав его Новый Турмирель. Турмирель – так называется наше имение в Нормандии. А Новый Турмирель – это как эмигранты основывали Нью-Йорк, Новый Орлеан, Новую Каледонию… Если мне удастся осуществить мой план, через три года у меня будут тысячи, и тогда я построю…»
Н. – и большой безумец, и большой идеалист, но отнюдь не прохвост. Как, впрочем, и всё человечество. Что же касается Мэя Н’Гесана, владельца и шофёра грузовика, который нас везёт, то у меня сложилось впечатление, что он замечательный парень, очень внимательный, мягкий, даже нежный в обхождении. Несмотря на то что он спешит – ведь кто знает, где придётся заночевать, – он останавливает машину, как только ему кажется, что я хотел бы что-то посмотреть или сфотографировать. Хотя он богат, молод и давно бы уже вспылил от высокомерия, этот темнокожий молодой человек смиренно исполняет даже те наши желания, которые он лишь угадывает.
Внезапно нас накрывает стремительная тропическая ночь, вокруг раздаётся оглушительный стрёкот цикад. Ещё несколько часов мы пробиваемся сквозь мрак, чтобы добраться до ближайшего лагеря. В какой-то момент с задремавшего в кузове повара Самбы слетает шлем, который я когда-то ему подарил и которым он так гордился, и исчезает во мраке. Пока Самба до нас докричался, пока Мэй затормозил, грузовик успел проехать метров двести-триста. Самба преодолевает свой страх темноты и уходит в ночь.
Четверть часа ожидания – пожалуй, это слишком много; Мэй и другие негры зовут Самбу на все лады, их дикие испуганные голоса разносятся по саванне на километр. Ответа нет. «Кошка!» – говорят негры, для которых слово «пантера» запретно: а ну как и впрямь явится. Конечно же, Самбу задрала пантера – это вероятнее всего. Я думаю о том, какой ужас испытывают эти большие чёрные дети, стоя вот так посреди ночи, во мраке которой за поднимающимися от земли испарениями не видно даже звёзд. Пантера или призрак – какая разница. Поэтому и Мэй считает, что раз уж Самбе пришёл конец, то лучше ехать дальше. Н. соглашается с ним – ему явно наскучило ждать, а судьба Самбы, который мне безмерно симпатичен, для него второстепенна. Мне удаётся вымолить ещё три минуты. Если Самба не отзовётся, уедем.
Спустя несколько секунд из тьмы возникает запыхавшийся Самба со шлемом в руке, на нём лица нет от ужаса. Он слышал наши вопли, но не мог найти шлем, закатившийся в траву, и не отвечал, чтобы ему не велели немедленно возвращаться обратно.
Останавливаемся в лагере у посёлка Ньякаромандугу. Несколько совсем пустых и необитаемых круглых хижин. Наше вторжение в них вызывает панику у поселившихся там полчищ летучих мышей, птиц и рептилий. Мы с Н. выбираем самую просторную хижину, Мэй с отцом, сестрой и неграми-односельчанами занимает ту, что напротив нашей, в остальных размещаются слуги. В нашей хижине, как и в прочих, столько пыли, мха, насекомых, дохлых змей и окурков, что бою, прежде чем устроить спальные места и расставить столы, приходится сначала произвести уборку. Пока мы собираемся ложиться спать, негры по очереди подходят к нашей двери и с любопытством нас разглядывают. Мне в первый раз предстоит переночевать вместе с Н.
Я был поражён, когда, сам того не желая, увидел, насколько этот человек себя запустил. Его босые ноги были чёрно-зелёными от травы и пыли, и он этого не стыдился. Пижама, когда-то синяя, совершенно заскорузла. Молодой человек, получивший на редкость изысканное воспитание, знавший иностранную литературу как родную, сохранивший память о своём благородном происхождении, теперь относился к чистоте и гигиене гораздо хуже, чем последний простолюдин. Дероко, служивший во время войны на французском фронте,
