создавали на Олимпии более прекрасного произведения искусства, и Пертурабо это знал. Его лицо посерело. По он поздравил моего деда, и двор удостоил того высоких почестей. Статуи собирались установить бок о бок над Кефалонскими вратами Лохоса в честь обоих скульпторов. Этого так никогда и не случилось.
— Потому что обе разрушил Пертурабо, — сказала Марисса.
Молот вновь прозвенел много раз, прежде чем Герадем ответил.
— А вы понятливая, — заметил кузнец. — Он уничтожил статую Андоса полностью. Ясное дело, никто об этом и не пикнул. Это осталось незамеченным, как и все прочие мелкие вспышки ярости примарха. Статую своей работы он разбил на осколки, которые вы здесь видите, но позаботился сохранить достаточно, чтобы ее искусность все еще можно было распознать. Один из тонких уроков, преподанных нам нашим благородным господином. Андос и Пертурабо никогда больше не разговаривали. Дедушка состарился естественным путем и умер почти девяносто лет назад. Такой талант растрачен впустую, и его больше нет, а эти паразиты — его сестричка и папаша — управляют нами. — Он сердито покачал головой. — У Андоса было то, чего никогда не имел Пертурабо.
— И что же это? — спросила женщина.
Герадем фыркнул:
— Человечность.
Лезвие на минуту окунулось в огонь. Кузнец осторожно его поворачивал, следя, как оно впитывает жар. Марисса ждала, позволяя Герадему успокоиться.
— У меня последний вопрос, — сказала она.
— Вы хотите знать, почему я работаю здесь, если это место так тесно связано с примархом? — догадался он. — Ну, во-первых, оно отдаленное. Здесь я говорю свободней чем в городах. Не позволяйте статуе снаружи вас одурачить — сюда лишь иномирцы заглядывают. Легионеры всегда в походах, а остальным из нас, олимпийцев, наплевать. У меня гостей немного, и это мне по душе. Эта кузня была человеческим местом, для человеческого искусства. Работая здесь, я возвращаю ее нашему собственному виду. Память о Пертурабо запятнала это место. Он утверждает, что в глубине души заботится о благе народа, но на деле — такой же неуверенный в себе параноик, как и худшие из сатрапов. Здесь большинство людей его не любят, но уважают, а если и не уважают, то боятся. Ну а я не люблю, не уважаю и не боюсь чертова киритоя, — ввернул кузнец крепкое олимпийское словечко. — Если я когда-либо и чувствую нечто подобное, то смотрю на обломки статуи вон в том углу. Это напоминает мне, что невозможно создать идеального человека. Всегда есть изъян. Андос был лучшим человеком, потому что был человеком. Его не какой-то Император сотворил в склянке. А Пертурабо — чудовище.
Герадем опустил металл в закалочную бочку. Пар окутал кузнеца. Он вынул заготовку обратно. Металл приобрел небольшой изгиб.
— О, так это не меч, а коса, — отметил Оливье.
— С чего б это мне делать меч? — откликнулся Герадем. — Хватит с нас войны, вам не кажется? — Он бросил молот в бочку с инструментами и поднял точильный камень. — А теперь извините, конечно, но мне надо работать. — Кузнец отвернулся от них, ясно давая понять, что разговор окончен.
— Очаровательно, — сказал Ле Бон, когда они миновали монумент на обратном пути к «Лэндспидеру». — Великая прозорливость. Я удивлен, что его не заставили умолкнуть, с такими-то речами. — Он понизил голос, чтобы не услышал Крашкаликс, который шел в нескольких шагах позади.
— Некоторые миры более терпимы к несогласным, чем другие, — отозвалась Марисса.
— Не думаю, что мы в одном из таких миров, — возразил Оливье. — Кузнец, протесты… Здесь что-то происходит. Возможно, нам удастся изучить эту историю глубже и докопаться до истины? — Он оглянулся на космодесантника, но Крашкаликс не выказывал признаков того, что услышал их.
— Нет. Достаточно. Мы не можем включить это в книгу.
— Мы должны! — холодно отрезал летописец. — Ведь это истина.
— Истина или нет, ты и сам знаешь, что мы не можем, — твердо произнесла его жена.
— Я хочу показать вам, как видят Железного Владыку его сыновья, — объявил им в то утро Крашкаликс, прежде чем они улетели из Лохоса к горной крепости.
Непосредственный просмотр записей с легионерских шлемов обычно вызывал у Оливье головокружение, поэтому он выпил таблетку от тошноты перед тем, как ему на голову надели шлем с эффектом погружения. Устройство предназначалось для легионеров, поэтому субкапитан не без некоторых усилий отрегулировал внутренние лямки и подложил внутрь достаточно набивки, чтобы шлем подошел по размеру.
Поток цифр, обозначающих дату, время и местоположение, пронесся у летописца перед глазами, и он нырнул в самую гущу яростной битвы. И хотя знал, что его ждет, подпрыгнул от внезапного шума.
Кадры сохранились благодаря авточувствам Железного Воина. Все, увиденное им, теперь видел Ле Бон. Он как будто смотрел глазами другого человека. Использовался пикт-канал на внутренней стороне визора космодесантника, и на записи, помимо сумятицы, царившей снаружи, отображался дисплей самого шлема.
Энергетические заряды, потрескивая, проносились мимо головы легионера. Вид резко сменился, когда воин ринулся бежать по узкому коридору, чьи стены из цельного рифленого камня напоминали текстурой и блеском стекло. Космодесантник метнулся я укрытие, вскинул болтер и сделал четыре быстрых выстрела. Картинка тряслась в такт отдаче. В ответ коридор вспороло несколько пушечных турелей. Между этими огневыми позициями Оливье заметил врагов Железных Воинов: трэллы в черных мантиях при поддержке кибернетических воинов-рабов, на чьих плечах были закреплены энергетические пушки. Строевые бойцы с пусковыми установками вышли вперед, выпустили ракеты по турелям и отступили назад. Пушки исчезли в какофонии взрывов. Коридор затянуло дымом. Вражеский огонь на мгновение прекратился, и Ле Бон вздохнул с облегчением — как оказалось, преждевременным.
Мощный взрыв сотряс изображение, и оно заплясало во все стороны. Оливье мельком увидел безвоздушное небо за крышей из бронестекла, когда легионер повалился на спину. Воин быстро пришел в себя и снова побежал вперед, минуя изломанные серебристые тела своих братьев, лежащие между куч дымящегося стеклокамня. Дыхание легионера хрипело в ушах Ле Бона. Монотонно звучал сигнал тревоги. Какая-то часть доспехов легионера была повреждена. Воин пробормотал обращение к машинному духу своей боевой брони, перенаправив энергию из одной ее части в другую, и сигнал смолк. Одновременно с этим легионер продолжал стрелять. Он не промахнулся.
Сосредоточенность и умения Легионес Астартес внушали летописцу дрожь всякий раз, когда он становился их очевидцем.
Легионер
