скривившуюся. Волосы рыжие в косу тугую заплетены, палец безымянный на правой руке на месте. Кожа бледная, но не зеленоватая — просто всегда у Латуты лицо такое было, белое, мигом на солнце сгорающее. Отражается в глазах её зелёно-коричневых огонёк свечи — но нет в них безумия никакого.
Медленно-медленно Вран обратно на корточки опускается. Заставляет себя — потому что так бы стоял и стоял, и плевать бы ему было, заметит ли его Латута опять. Может, даже закричит, как ночью прошлой.
Пусто Врану. Ни смятения внутри нет, ни неверия, ни споров внутренних — ничего. Жива Латутка. Наверное, даже в лес сегодня не выходила — зачем ей ради Врана мёрзнуть?
Режет пустота эта Врана, по сердцу острым ножом проходится, в горло наотмашь вонзается — снова трясти Врана начинает, но другая дрожь это уже, злая, сил придающая. Вот, значит, как. Вот, значит, как у деревенских дела делаются.
Рывком Вран с земли поднимается — и к дому своему широкими шагами идёт, ни от кого не прячась. Не заметят — хорошо, заметят — им же хуже. Вран отсюда без своего не уйдёт.
Вернее, без чужого.
* * *
Молчит Сивер. Молчит Бая.
Молчит и Вран — нечего ему сказать.
Всё за него двенадцать шкур волчьих говорят, на зимнем снегу осторожно сложенных.
И нож с волчьей мордой на рукояти.
Не знает Вран, не помнит, как всё это из деревни сам донёс. Понятия не имеет, как никто его не увидел. Может, благодаря опыту его прошлому: много чего он из изб соседских для дела своего так же ночами глубокими таскал и возвращал незамеченным. Может, сам волк ему помог, любимый его, остромордый, на капище вечным деревом стоящий, — или волчица напротив, или вовсе кто-то неизвестный. Может, всё сразу. Смазался у Врана весь путь его, не вспомнит он даже, в какой дом после отцовского пошёл — просто во все старейшинские залезал, тихо, быстро, скрытно, как он это умеет. Не тяжело ему было, хотя шкур всё прибавлялось и прибавлялось, не холодно даже — никак. Злоба его вперёд по домам гнала, но злоба стылая, бесчувственная, ледяная — тронул бы его кто, да отпрянул бы сразу, как Вран от руки русалки отдёрнулся. Пригляделся Вран к изнанке первой шкуры всё-таки.
И сразу несколько швов грубых обнаружил, широкие прорези стягивающих.
Как только раньше не замечал?
— Тот нож? — Вран тихо спрашивает.
— Тот, — надтреснутым голосом Сивер отвечает.
Вран кивает.
Так он и думал.
А Сивер не на нож смотрит — на одну из шкур верхних.
И Врану не нужно спрашивать, чья она.
— Не мог я ничего с русалкой сделать… — начинает он.
— Нет, — вдруг Бая его прерывает. — Не нам тебе это говорить. Сивер, помогай. Поровну разделим. Вран… надень.
И вытаскивает Бая из-под ножа шкуру ту самую. И Врану её протягивает.
Вран изумлённо на Баю смотрит. Потом — на шкуру. Потом — снова на Баю.
— Но это же…
— Тепло это твоё по дороге к нам, — мотает головой Бая, к нему со шкурой в руках шагая — и действительно ему на плечи её накидывая. — Не спорь. Не осквернишь ты его — нет разницы для него, в руках ли наших или на плечах твоих домой возвращаться. Думаю, не против он был бы человеку в последний раз помочь. А коли мать мою обидеть боишься — не волнуйся, снимем мы с тебя всё перед границей.
— Не мог я ничего с русалкой сделать, — Вран ещё раз говорит, и уже с трудом его язык шевелится. — Неправду я вам сказал — никогда я с ними не связывался, впервые я её сегодня встретил. Неправду я вам сказал, а сам в правду верить отказывался — рассказал мне Сивер, откуда одежды обрядовые наши берутся, откуда ножи красивые иноземные появляются, а я всё твердил себе: быть такого не может. Не могут люди мои…
В сторону Врана ведёт, Бая его с одной стороны под руку подхватывает, а Сивер, неожиданно — с другой. Скачут мысли у Врана. Холод, кажется, даже в разум его проник, а уж в глаза и подавно: еле Вран на лице Лесьяры сосредотачивается, расплывается оно перед ним, словно опять люты туман свой волшебный призвали.
Но не туман это — просто сознание от Врана потихоньку ускользает.
— …но не мои это люди, — продолжает Вран упрямо, не замечая, что половину речи заготовленной проглатывает. — Не могу я своими тех называть, кто подобное спокойно совершает. Тех, кто волков о помощи просит, волколаком своего сына увидеть мечтает, а сам без раздумий ножи рядом с мёртвым волком подбирает и в шкуре его потом на праздниках танцует. Кто детей в реках топит, дочерей в один час родившихся разлучая — а потом вид делает, что и не было дочери второй. Кто… Веш… мальчик, которого Сивер нашёл… Я вспомнил — ходила у нас лет десять назад на сносях одна, рожать должна была — да уродом посмертно ребёнок родился, таким уродом, что сжигали его, в тряпки завёрнутого, никто лица его не видел — а вдруг…
А вдруг, а вдруг, а вдруг…
У Лесьяры взгляд другой совсем — такой же пронзительный, но отличающийся чем-то от утреннего, только вот чем — никак Вран не разберёт. Смотрит на него Лесьяра снизу вверх: как только шкуру ту самую на земле увидела, сразу на колени перед ней опустилась, пальцами в шерсть её клочковатую, неухоженную совсем зарылась — да так от неё пальцев и не отнимала. Шерсть цветом — совсем как волосы Сивера. Один в один.
Не улыбается больше великан, не смотрит на Врана с безразличием усталым сестра баина. Тоже другие они сейчас — жаль, что Вран никак в толк не возьмёт, как именно. Ничего уже Вран не соображает. Какие ему оттенки чувств на лицах человеческих?
— …мальчик этот… — всё равно Вран пытается.
Всё — окончательно холод его мысли сковывает. Темнеет всё перед глазами — только и успевает Вран напоследок заметить, как поднимается быстро Лесьяра с колен.
А потом уже кромешная тьма на него опускается.
Глава 6. Весна
— Латута, — по всему болоту вкрадчивый голос Сивера разносится. — Латута, ну погоди, постой, остановись же ты! Давай поговорим просто, а? Отдохни, присядь, дух переведи — как дела у тебя? Может, расскажешь мне? Как ночь провела, что сегодня делать собираешься?
— Не Латута я, — привычно Рыжка воем певучим ему через плечо бросает, даже не оборачиваясь.
— А кто? — мгновенно Сивер
