Начну с тебя, Трейл, и с тебя, Луис Себастьян. Эти бумаги не сказали вам ничего такого, чего вы не знали и прежде. Они ценны для вас только потому, что доказывают наличие заговора и вы могли бы использовать их, чтобы шантажировать нас или, если бы вам того захотелось, продать их полковнику Верни.
— Сеньор Лэндлесс правильно понимает, что к чему, — сказал Луис Себастьян.
— Что ж, теперь у вас уже нет этих доказательств, а значит, вы находитесь в том же положении, что и вчера.
— Послушайте, сеньор Лэндлесс, — угрюмо продолжил Луис Себастьян, — этот ваш заговор нам не по душе. Им верховодят те, кого вы именуете солдатами и мучениками, кого наш хозяин называет пуританскими фанатиками, а я, Луис Себастьян, считаю проклятыми еретиками. Кабальные работники не имеют права голоса в этом деле и ничего не решают, а рабы до самого последнего момента вообще не должны ничего знать. Горстка наших, те, в ком течет кровь белых, были посвящены в тайну, чтобы, когда настанет час, мы взбунтовали чернокожих, но разве кто-то спрашивает наших советов? Разве с нашими мнениями считаются, разве наши желания уважают? К примеру, я, Луис Себастьян, принимал участие в трех восстаниях в Вест-Индии и знаю, как надо делать такие дела, но разве мои советы по поводу того или этого интересуют кого-то из вас? Вы кормите нас обещаниями, но Матерь Божья, почем нам знать, что эти обещания будут исполнены? Клянусь Сантьяго![59] Может статься, восстание увенчается успехом, и плантаторы будут повержены, а мы так и останемся рабами и просто сменим хозяев.
— Сейчас уже поздно задавать такие вопросы, — ровным голосом заметил Лэндлесс. — Вам придется принять наш заговор таким, каков он есть. Освобождая себя, солдаты Республики неизбежно освободят из неволи и вас, как они освободят меня, хотя я, как тебе известно, каторжник. Я готов рискнуть, и думаю, то же самое готовы сделать и вы.
Мулат вертел в руках колышек для подвязки табачных растений, постукивая им по своим крупным белым зубам. Затем медленно, глядя на фшуру, загораживающую дверь, проговорил:
— Разумеется, сеньор Лэндлесс, похоже, это наш лучший, наш единственный шанс обрести свободу.
Этим Лэндлессу и пришлось удовлетвориться. Повернувшись к убийце, он грозно сказал:
— А теперь послушай меня ты, Таракан. Я держу тебя в руках, поскольку ночью я слышал тебя на болоте, мы с Порринджером видели, как ты нынче утром украдкой выплыл из тамошней речушки, и я готов поклясться, что ты знал о золоте, которое было спрятано в хижине. И в эту минуту ты прячешь его на себе. Я мог бы держать тебя тут под прицелом, покуда не придет надсмотрщик и не обыщет тебя. Но я дам тебе уйти, чтобы не поставить под удар успех дела, которое тому, кого ты убил, было дороже жизни. Голословное утверждение изобличенного убийцы относительно содержания бумаг, предъявить которые он не может, мало чего стоит, но я предпочитаю, чтобы ты его не делал. Я тебя предупредил — лучше тебе немедленно бежать.
— Коли ты будешь держать язык за зубами, то на кой ляд мне бежать?
— Причина есть, и она находится в хижине на приливном болоте.
— О чем ты?
— О том, что в руке человека, которого ты убил, зажата вторая половина этого клока волос над твоим лбом.
Таракан с воплем бросился к двери, но его встретило дуло пистолета.
— Погоди, — спокойно сказал Лэндлесс. — Не бойся, я дам тебе убежать, но ты не покинешь этот сарай, покуда его не покину я.
— Чтоб тебе пропасть! — заорал уголовник с пеной на губах.
— Ты неблагодарен. Я не только обещаю не свидетельствовать против тебя, но и помогаю тебе сбежать.
— Для этого у тебя есть свои собственные причины, — заметил Трейл.
— Да, есть. Если тебя, Таракан, поймают, я буду молчать, если молчать будешь и ты. Если ты сейчас сбежишь, я буду молиться о том, чтобы когда-нибудь тебя настигла расплата. И чтобы эта расплата была суровой.
— Такой она и будет, вот только расплачиваться придется не мне, а тебе! — свирепо вскричал убийца. — Сейчас ты взял надо мною верх, но погоди! Будет и на моей улице праздник, и тогда я тебе покажу! Я раскурочу твою красоту и выпущу из тебя больше крови, чем плеть надсмотрщика, когда он тебя порол. Ей-богу, тебе придется солонее, чем этому старому хрычу, который корчился, вырывался и пытался молиться. Я…
С побелевшими губами и пылающими глазами Лэндлесс ринулся вперед и пистолетом ударил мерзавца в висок. Таракан пошатнулся и рухнул на колени, униженно моля о пощаде.
Лэндлесс опустил руку и медленно отступил к двери.
— Ты правильно сделал, что взмолился о пощаде, — тихо и отчетливо проговорил он, — потому что ты никогда еще не был так близок к смерти. Сейчас я дам тебе уйти, но когда-нибудь я тебя убью. И до тех пор — берегись! — Не отрывая взгляда от троих мужчин, он вышел за дверь, затем повернулся и пошел прочь твердым шагом, но со скорбью в сердце по своему убитому другу и с предчувствием беды.
В сушильном сарае убийца, поддельщик документов и мулат сидели в унылом молчании, пока снаружи не затихли шаги. Тогда, бранясь на чем свет стоит, Таракан двинулся к двери. Трейл удержал его.
— Куда ты идешь? — вскричал он.
— Не знаю! К черту!
— Если ты сейчас сбежишь, за тобой еще до полудня начнут охоту со сворой поисковых собак.
Душегуб издал вопль и ударил кулаком по стене с такой силой, что до крови ссадил костяшки пальцев.
— Есть один путь, — медленно проговорил Луис Себастьян, — путь, который известен только мне. Доплыви по протоке до лесного ручья, прошагай по нему до второго ручья, потом до третьего, пройди по этому ручью одну милю, зайди в лес, держа путь на север, и, отмахав еще одну милю, ты попадешь в деревню чикахомини на берегу Паманки. Это племя в контрах с губернатором и Государственным советом, и они тебя спрячут. Более того, я как-то раз оказал их вождю услугу, и теперь они мои друзья.
— Тогда я пошел, — проворчал Таракан, высвободившись из хватки Трейла.
— Погоди, — сказал Луис Себастьян. — У тебя достаточно времени. Вудсон доберется сюда еще нескоро, а когда придет, то обнаружит, что мы с Трейлом усердно работаем в поле, и мы скажем ему, что ты давно уплыл по протоке. Но сейчас нам надо с тобой поговорить.
— Тогда давай побыстрей, — проворчал убийца. — Я не хочу болтаться в петле.
Луис Себастьян придвинул свое красивое злобное лицо к безобразной роже
