со мной, у людей не возникало экстатического подъема, как в Нюрнберге, но каждое лицо светилось счастьем. «Спасибо тебе, дорогой старина Чемберлен, что сохранил для нас мир», – вот что было откровенно написано на тысячах этих радостных лиц.
В то же время, на мой взгляд, эти явно спонтанные и неорганизованные специально овации в честь Чемберлена свидетельствовали и об определенном критическом отношении к Гитлеру. Когда толпа в авторитарном государстве так демонстративно аплодирует не своему богоподобному диктатору, а зарубежному государственному деятелю с демократического Запада под совсем не героическим зонтиком, это является совершенно нескрываемым выражением общественного мнения – более показательным, быть может, чем любое количество враждебных статей в свободной прессе демократической страны.
Подтверждение тому, что я был не одинок в таких мыслях, я получил в тот же день от нескольких известных национал-социалистов из окружения Гитлера, которые, как я знал, всегда, почти неосознанно, следовали голосу своего хозяина. Немецкий диктатор был глубоко разочарован тем, что народ Германии перед лицом войны вел себя совсем не так, как предписывалось национал-социалистским учебником героизма. Вместо того чтобы выказывать восторг от перспективы поднять оружие на врага, население Берлина и Мюнхена продемонстрировало самым явным образом свое неприятие войны и радость от того, что сохранен мир. Некоторая часть привычных аплодисментов, конечно, досталась и Гитлеру, человеку войны, но в Мюнхене, по крайней мере, они не шли ни в какое сравнение со спонтанным выражением симпатии, которое, как я сам видел, оказывали Чемберлену и Даладье за пределами отеля. Я также слышал, что когда той ночью в городе узнали о подписании Мюнхенского соглашения, состоялось много радостных застолий с обильными возлияниями в виде отличного пива, что и привело к появлению на улицах и площадях бесчисленных жизнерадостных пошатывающихся личностей.
Должно быть, мир Гитлера частично рухнул, когда на следующий день он узнал обо всем этом, и я вдруг понял, почему он выглядел таким изменившимся и отрешенным во время разговора с Чемберленом.
Не прошло и двух недель, как Гитлер сказал в своей знаменитой саарбрюккенской речи: «В наших рядах оказались слабовольные люди, которые, возможно, и не осознали, что пришлось принять суровое решение». Это было публичное подтверждение моих впечатлений. Эта речь в Саарбрюккене для многих немцев стала жестоким пробуждением ото сна, в котором им виделось, будто Мюнхенское соглашение все уладило и мир обеспечен навсегда. «Я знаю то, чего, судя по всему, весь остальной мир, а также некоторые люди в Германии так и не поняли: народ 1938 года – это не народ 1918 года». И снова это явилось явным показателем его разочарования в поведении немцев. «Стоит только прийти к власти мистеру Даффу Куперу, мистеру Идену или мистеру Черчиллю вместо Чемберлена, и мы отлично знаем, что первой целью этих людей будет развязывание новой мировой войны… Поэтому нашим долгом является быть настороже и заботиться о безопасности рейха».
Я тоже прекраснодушно надеялся, что с урегулированием «последней территориальной проблемы» мир воцарится надолго. С бесконечным сожалением увидел я, что дух подозрительности и затаенной злобной обиды снова взял верх в душе Гитлера.
В то время я много слышал в Канцелярии о возмущении Гитлера суровой критикой, которой подверглось в Англии и во Франции Мюнхенское соглашение, и стремлением Англии наращивать свое вооружение. Гитлер, казалось, не понимал, как сильно пострадали Англия и Франция от его руки.
«Теперь я иду к умирающему человеку, чтобы дать ему божественное причастие», – сказал Франсуа-Понсе ранним утром 30 сентября, собираясь сообщить чехам, союзникам Франции, о приговоре, вынесенном относительно них и в их отсутствие. «Но у меня с собой нет даже бальзама, – добавил он, – чтобы пролить на его раны».
Британский премьер-министр три раза летал в Германию; шаг за шагом он позволил Гитлеру подвести себя к решению, которое очень мало способствовало престижу западных держав.
Гитлер был возмущен, что обе великие страны после временного облегчения от сохранения мира не совсем были рады поздравить себя с ценой, которую им пришлось заплатить за это, и что они были, разумеется, полны решимости сделать все возможное, чтобы никогда больше не оказаться в таком беспомощном положении.
Еще раз я убедился за эти дни, как мало Гитлер понимал образ мыслей Западной Европы.
Несмотря на эти неприятные впечатления, я и мои коллеги в министерстве иностранных дел сохранили до конца того полного событий года чувство облегчения от того, что великая бойня была предотвращена.
Глава пятая
1939 г.
Хотя в 1938 году Германия не была ввергнута в войну, в первые же месяцы рокового 1939 года из высказываний, которые мне пришлось переводить на переговорах с участием Гитлера и Риббентропа, я понял, что Германия снова приближается к пропасти – сначала медленно, а затем со все более возрастающей скоростью.
В моей работе не было периода, когда бы я принимал участие в таком обилии переговоров, как в промежутке между Мюнхенской конференцией и 3 сентября 1939 года. В мои обязанности входило составление отчетов по всем этим беседам, многие из которых были с тех пор опубликованы. Когда я писал их, то полностью сознавал, что вместе с другими документами они станут материалом, на основе которого историки составят непредвзятое мнение о событиях, о которых в них шла речь. В то же время я имел в виду тот факт, что мои сограждане сами могли увидеть на основании этих отчетов, как Гитлер проводил свою внешнюю политику. Вскоре после Мюнхенской конференции углубилось мое понимание того, что катастрофа неизбежна. Но я еще не имел представления о ее масштабах.
Я могу лишь сказать, что эта тема присутствовала во всех беседах и событиях. После рокового введения немецких войск в Прагу, на что мы с друзьями взирали с ужасом как на прелюдию крушения, последовали резкие разногласия августа 1939 года, достигшие кульминации в окончательном крахе, когда Англия и Франция объявили войну Германии.
В течение этого периода примечательным было отсутствие пышных празднеств, поражавших мир великолепием в 1937 и в начале 1938 года. Когда теперь я оглядываюсь назад, основной чертой тех последних месяцев перед началом второй мировой войны мне видится огромный контраст между непрерывными торжественными заверениями в стремлении к миру для внешнего мира и деловитой подготовкой к войне внутри страны.
* * *
Итальянско-немецкий трибунал собрался в октябре 1938 года в великолепной обстановке венского замка Бельведер, который был когда-то летней резиденцией принца Евгения, чтобы урегулировать территориальные притязания к обездоленной Чехословакии. Карта оспариваемых территорий была разложена на большом столе, вокруг которого стояли Риббентроп и
