Она натирает мне сгиб локтя спиртовой салфеткой пытаясь отвлечь разговорами:
— У меня рука легкая, будет как укус комарика, почти незаметно.
Я отворачиваюсь лишь на мгновение, когда острие иголки с хрустом протыкает тонкую нежную кожу.
— Отпустите кулак, — послушно исполняю ее просьбу. Любопытство побеждает, я смотрю, как темно-вишневая кровь быстро наполняет большой шприц, медсестра ловко меняет его на следующий.
— Вашей крови понадобится больше, — поясняет она, — мы возьмем двадцать миллилитров, чтобы отделить фрагменты внеклеточной ДНК.
Я киваю, с тем, как будет проходить процедура, меня уже успели ознакомить, когда я подписывала документы. Егор тоже ушел сдавать кровь, в другой кабинет, и я рада, что сейчас мы разделены как минимум стеной.
Хотя стена между нами куда больше, чем здешняя, и меня все еще коробит от его недоверия и подозрительности. По дороге в клинику мы сказали друг другу едва ли с десяток слов, и это звенящее напряжение больно бьет по и без того воспаленным нервам.
— Все готово, — медсестра наклеивает на сгиб локтя лейкопластырь, — сгибать не надо, чтобы не было синяков.
Я удивляюсь, в женской консультации говорят иначе, но послушно выпрямляю руку и выхожу в коридор.
Егор уже там, разговаривает с кем-то по телефону. Я останавливаюсь, наблюдая за ним, пока он еще не успел заметить меня.
Сердце болезненно колит от того, насколько он красивый и чужой одновременно. Его не портят даже ссадины на лице и набирающий цвет синяк на скуле, наоборот, придают внешности что-то лихое и бунтарское.
И мне хочется касаться его, осторожно целовать синяки, дуть на раны, обрабатывая их, но вместо этого я просто подглядываю за ним издали.
Сегодняшняя нечаянная близость была необходима нам обоим. В такие моменты слетают все маски, и я помню, каким был Егор в самые интимные моменты нашей близости.
Мне казалось, что он так же нуждался во мне, как и я в нем. И тем обиднее, что нам не удалось сохранить это ощущение дольше.
Наконец, он замечает меня, кивает головой, показывая, что закончил здесь свои дела. Я иду к нему, вслушиваясь в едва уловимый звон, который с каждым шагом нарастает все сильнее, пока я не понимаю, что звенит не снаружи, а у меня в ушах. Внезапно исчезают все остальные звуки, а каждый последующий шаг дается все труднее, и я понимаю — еще немного, и упаду, нужно успеть добраться хоть до какой-нибудь опоры, мне нельзя падать.
Я пытаюсь сказать Егору об этом, но ничего не выходит, рот открывается беззвучно, не исторгая не единого слова.
Но по тому, как меняется выражение лица Егора, я понимаю, что он уже почуял что-то неладное, а дальше все как через пелену.
Колени подгибаются, и кто-то подхватывает меня под руки, и я продолжаю оседать, боясь, что все равно упаду на живот, и он спружинит, выталкивая из чрева его такого крошечного и беззащитного дитя.
Но чужие руки держат меня надежно, а потом я отрываюсь от земли, и меня несут куда-то, мои собственные ноги болтаются в так чужим шагам, а звон в ушах все еще не исчезает, хоть я и слышу сквозь него, как кто-то зовет меня по имени.
Тело обретает долгожданную опору, я чувствую твердь под затылком и лопатками. Резкий запах нашатыря заставляет распахнуть глаза, и тонкая звенящая струна в ушах, наконец, рвется, принося облегчение.
Я вижу склонившееся надо мной лицо Егора, и хмурые борозды сейчас особенно сильно прорезывают его лоб.
— Ты меня напугала, — говорит он, садясь рядышком, на край кожаного дивана.
— Я не хотела, — язык кажется грубым и неповоротливым, я хочу сесть, но Егор останавливает меня, опуская тяжелую ладонь на плечо:
— Полежи пока, мы никуда не торопимся.
Но правда в том, что я знаю: он-то торопится. Его ждет работа, энергосервисные контракты, серьезные дядьки в синих деловых костюмах, а вместо этого он возится со мной.
В кабинет заглядывает та же медсестра, что делала мне укол, на этот раз в ее руках — белоснежная чашка.
— Сладкий чай, попейте, должно легче стать, — она передает ее в руки Егора, и на фоне чашки его разбитые костяшки смотрятся особенно выразительно. Мне так хочется знать, что произошло прошлой ночью, был он у Вики, ночевал у нее или вместо этого дрался с хулиганами — а мне, почему-то, именно так и представляются его раны.
Но как только я делаю попытки поговорить с ним нормально, язык костенеет и все заготовленные слова кажутся смешными и нелепыми. Я злюсь сама на себя, но от этого ничего не меняется же, что толку в моей злости?
А потом я утешаю себя тем, что нужно разобраться во всем, что творится вокруг, поговорить еще успеется.
— Давай пить чай, — Баринов подносит чашку к моим губам, я делаю осторожно маленький глоток. Чай терпкий, с какой-то травой, и сладкий, как я люблю. В те времена, когда тетя Мила была еще здорова, мы с ней часами сидели на кухне, без конца подливая чай в чашки, и общались обо всем на свете. И сейчас мне очень ее не хватает.
Я медленно пью чай и постепенно мне становится легче, дурацкая слабость отходит. Отставив чашку, Егор помогает мне присесть и еще пару секунд я прислушиваюсь к собственному организму, надеясь, что он не подведет меня снова.
— Знаешь, — говорит Егор, глядя куда-то перед собой, — когда я увидел, как ты начала оседать на пол, успел десять раз пожалеть, что притащил тебя на эти анализы.
Признание дается ему нелегко, я нащупываю его ладонь и сжимаю.
— Ну, ты же хотел, чтобы никаких вопросов больше не осталось, — отвечаю ему, а он усмехается своим мыслям и повторяет за мной:
— Хотел… Ладно, если ты можешь идти, то поехали. Терпеть не могу медицинские учреждения.
И в этом я с ним солидарна.
Глава 32. ЕгорЯ везу ее в ресторан. Чтобы накормить, успокоить и загладить свою вину.
Когда в клинике у Евы с лица сходит вся краска и она начинает заваливаться вниз, у меня душа в пятки уходит. Ну серьезно, я никогда так в жизни за другого человека не переживал, как за нее в тот момент.
Раз — и лицо становится серым, губы бескровные, стеклянный взгляд куда-то мимо смотрит. Два — и начинает оседать, а я только вижу ее живот, и кажется, что сейчас она свалится прямо на него, и он треснет как переспелый арбуз от удара о землю.
