Пацан пинает еще сильнее, уже с другой стороны, в ладонь, перемещается, и я с восхищением и трепетом наблюдаю, как меняется форма живота, когда ребенок перемещается плавно с одного места на другое.
— Тебе не больно? — спрашиваю Еву, она молча качает головой, сжимает в руках края футболки, комкает их нервно. Я снова наклоняюсь к животу и говорю тихо:
— А ты, пацан, маму не обижай. Ее беречь надо.
Ева на секунду замирает, и мне кажется, что она сейчас вскочит, убежит от меня подальше, и я подтягиваюсь на локтях к ней ближе, заглядываю в глаза. Они такие большие, в них — вся вселенная. И как она смотрит на меня, Господи…
Никто и никогда так не смотрел.
Я больше не могу терпеть, скидываю с себя и с нее всю ненужную одежду, хочу соприкасаться каждой клеточкой, ощущая ее всю.
Осторожничаю, чтобы не давить на живот, но как тяжело контролировать каждое свое движение рядом с ней, мыслей не остается, есть только желание, сильное, ни с чем не сравнимое, необходимость.
Быть с ней, быть еще ближе, чувствовать все полностью. Ева подается мне навстречу, как тогда, в марте, отбрасывая все стеснение, и я с удовольствием понимаю, что беременность нисколько не мешает тому, что творится сейчас между нами.
Напротив, ощущение даже ярче, чем в ту, первую близость.
Первую для нее.
Я это помню.
Касаюсь ее разгоряченного тела, грудь стала еще больше и чувствительнее — от каждого прикосновения Ева издает тихий, глухой стон, и он заводит меня настолько сильно, что я снова в какой-то момент боюсь не сдержаться.
Где-то звонит телефон, вибрируют часы, брошенные среди вещей, но именно сейчас ничего не имеет значения, кроме нее.
Моей Евы.
Глава 31. ЕваКажется, сердце мое, подобно пташке, вырвется из грудной клетки и вылетит на свободу, когда меня касаются ладони Егора.
Его лицо, сосредоточенное, чуть нахмуренное, прямо напротив моего, и я прижимаюсь щекой к его щетине, наслаждаясь тем, как она колется, мне действительно это нравится.
Мне нравится все, а еще больше — его поцелуи, прикосновение, легкое дыхание, долетающее до моего живота.
Когда Егор целует его, обнимая ладонями, я замираю и не дышу, только судорожно сжимаю пальцами края футболки, чтобы хоть чем-то занять собственные руки.
Это волшебно. Еще трогательнее и трепетнее, чем наша первая ночь, и хоть тогда он тоже был нежен и ласков, но сейчас каждый нерв оголен и все это ощущается ярче в разы.
И движение малыша в ответ, там, где только что были губы Егора, как признание сыном отца. У меня на глазах наворачиваются слезы, но не от обиды или боли, как ночью, они от трогательности момента.
Я словно в огне, и сладкие волны пламени лижут тело, разгораются костром там, где наши с Егором тела соприкасаются. Я ловлю каждое его движение, каждый вдох, но все равно оказываюсь не готова к тому моменту, когда мы становимся одним целым.
Страх за то, что мы можем задеть ребенка, отступает, Егор осторожен, но это не мешает ему быть настойчивым и не обращать внимание на надоедливые звонки. А я еще сильнее вцепляюсь в его локти, чтобы он не мог от меня оторваться, но по его выражению лица и так видно — сейчас он здесь целиком и полностью со мной, только мой.
И это упоительное ощущение обладания им затапливает густой горячей волной, заставляет снова чувствовать свое тело легким, как воздушный шарик.
… А после мы лежим рядом, укрытые одним на двоих пледом, и его длины не хватает, чтобы полностью укутать нас. На улице жарко, но здесь, в прохладе кондиционера я нуждаюсь в дополнительном тепле, том самом, что исходит от мужского тела. Егор, весь в ссадинах и ранах, лежит с закрытыми глазами, а я — я кладу голову ему на грудь и слушаю мерные удары сердца, думая, что в эти секунды, отбиваемые им в такт, нет на свете человека счастливее меня.
Я вожу легко по его шее, там, где начинается линия роста волос, и вдыхаю его запах, насыщаясь им наперед, на те моменты, когда Егора не будет рядом. Но об этом даже думать не хочу, как и о том, что будет через несколько часов или даже несколько минут. Я ворую эти мгновения украдкой в свои самые укромные уголки памяти, чтобы не случилось.
— Нам нужно ехать, Ева, — не открывая глаз, произносит Баринов. Его ладонь прижимает меня к себе, а губы целуют в лоб, словно успокаивая.
— Куда?
— Сдавать анализы.
— Да, — я киваю несколько раз и встаю. Все равно момент уже разрушен, и подтверждение отцовства Егора хоть и является само по себе обычной процедурой, но ощущается каменной стеной, воздвигнувшейся между нами.
Потому что мне тяжело от мысли, что он сомневается в моих словах, в моей порядочности.
Во рту становится горько, я сажусь на тумбочку, борясь с подкатившей тошнотой. Казалось, токсикоз давно остался в прошлом, но сейчас меня снова тошнит, а может, дело в нервах, а не в моем положении.
Я думаю о тете. О том, что она всегда поддерживала и верила мне, до болезни, и всегда была на моей стороне. И в детстве это было особенно важно, чтобы у тебя был надежный тыл, человек, который никогда в тебе не сомневается.
Хлюпаю носом, тяжелая, страшная мысль о том, что тети может уже и не быть, а я не делаю ничего, чтобы ускорить ее поиски, припечатывает к полу. И когда Егор выходит из душа, в полотенце, обвязанном вокруг бедер, с мокрыми волосами, я все еще сижу в его футболке на том же самом месте.
— Ева? — он смотрит вопросительно, — ты не хочешь ехать?
Я молчу, и кажется он расценивает мое молчание по своему. На лице сразу проступает отпечаток отрешенности, играют желваки, выдавая его напряжение.
— Может, тебе есть что сказать мне прямо сейчас? — слова обжигают холодом, — до того, как мы поедем в клинику?
Я пытаюсь сглотнуть огромный ком, что давит, распирает горло изнутри, мешает дышать в полную силу.
Неужели он думает, что я боюсь сдать анализы? Или что они могут показать в графе отцовство несовпадения с Егором?
— Ничего, — я поднимаюсь, проходя мимо Баринова. От него так холодом веет, что можно заморозиться от одного только случайного прикосновения, и он сейчас не просто снежный Кай, он вечная мерзлота, которую невозможно растопить.
В кабинете, где берут анализы, пахнет антисептиком; на всю мощь работает кондиционер, и от холода у меня мурашки бегут по рукам. Я ежусь.
Клиника, хоть и одна из самых дорогих в нашем городе, но все равно выглядит по-больничному, особенно здесь, в лаборатории.
— Не бойтесь, — медсестра по своему толкует мои мурашки, думает, что я волнуюсь.
Вглядываюсь в ее юное лицо, прикидывая, что мы ровесницы, но сейчас в эту секунду я ощущаю себя старше ее на десятки лет.
