Я тоже иногда бывал там. Когда моя Тактио по ночам стала уходить из Замка с помощью неизвестного ни для кого выхода, я ждал ее у подножия этого дерева и смотрел непрерывно на дверцу в стене.
Через ворота не проскочит без надобности ни одна мышь, Стражи следят за этим. И друг моей госпожи, опальный ученик Звездочета, прятался в тюремных подвалах. Она каждый раз брала еду, в начале ночи шла, незамеченная, к лазейке и оказывалась здесь. На несколько мгновений снимала одну перчатку чтобы прикоснуться к шершавой коре, сказать несколько добрых слов, а потом уйти в дверь. Эта дверь выводила на крутой склон, граничащий с пропастью до страшного близко, и девушка невольно дрожала всю дорогу, пока спускалась вниз по тропинке. Там внизу, в самой скале, и были выдолблены тюремные камеры. Этому подлому другу, скрываться там было очень и очень нерадостно.
Ветер вынырнул из колодца и полетел от Палат Погибели вдоль стены к Башне, где жил в одиночестве Тимор. В комнатах не было ничего интересного, только множество книг, которые ветру не хотелось трогать, и много вина, ароматом которого он мог бы надышаться и охмелеть. Но, ничего не тронув, мой братишка скользнул еще дальше по кругу — к Палатам Титула, где оба брата разговаривали друг с другом наедине. Обойдя их вниманием, он, наконец-то добрался и до меня, — взвился вверх, устроился на подоконник и успокоено притих, лукаво посматривая в сторону полки, на которой я сидел.
Ветер принус много весенних запахов. Он не растерял их, даже пройдясь по замку, и теперь наполнял ими покои. Отдышавшись, он кувыркнулся с подоконника внутрь, и шаловливо закрутился в центре, у кровати. Все легкое он снес с полок и столов, добрался даже до пепла в камине, и навел своим веселым кружением столько беспорядка, что я уже хотел прогнать его. Но ветер сам выскочил в окно и умчался, даже не попрощавшись. Я понимал этот беззаботный характер и любил братишку именно за то, что он был таким легкомысленным.
Отчего мое сердце так тянулась к ним, бессловесным? От того ли, что я тосковал по матери, что были у меня кровные сестры и братья, но которых я не знал никогда? Я прожил века и столетия, но душе моей исполнилось лишь шестнадцать, и не исчезла из нее память о материнских объятиях.
Улетай, братишка. И уноси прочь мои горькие чувства. Никогда мне не познать любви, потому как я кукла, и призван для служения.
Тактио не проснулась.
Как же она была прекрасна, когда спала, моя госпожа. Ее юность была чиста, сердце открыто, и ничем не заслуживала она того презрения, которое окружало ее в стенах Замка. Будто не помнили ее здешние обитатели ребенком, будто не видели сияния глаз, будто не замечали благородных стремлений. Сколько раз она излечивала недуги и заживляла раны, усыпляя снотворным бальзамом, — но люди не помнят о благодарности, увы.
Я, не спускаясь с полки, одним движением руки навел порядок, вернув на место все, что потревожил ветер. От его принесенного свежего дыхания щеки Тактио порозовели и сон стал слаще. Я мог оставить ее на несколько минут, и мысленно заглянул к Ауруму через плечо, чтобы узнать, о чем писал гость.
Чернилами он выводил схему замковых построек, отмечал Палаты и Башни, рисовал знак на площади и колокол. Изящным витиеватым почерком были отмечены названия, подписаны имена обитателей, из всех, что он успел узнать. Ничего нового или удивительного. Однако мысли его, соскользнув с размышлений и воспоминаний, вдруг устремились к книгам, которые хранились в замковой библиотеке. Он уже поднялся, решив потратить свое время там, как вдруг передумал и выглянул в окно, снова его отворив.
В ворота кто-то постучал, и Страж открыл ему.
Ах, это постучалась беда. Горе пришло вместе со стариком из деревни, который слезно просил позвать к воротам Колдунью. Сладкий ее сон, как и утром, опять прервала стрела, вонзившаяся в створку с посланием. Он поднялась, прочла его, и, собравшись духом, сказала:
— Как ни печальна причина, по которой он пришел сюда, но все же я рада, что смогу помочь еще одному человеку. Как бы мне хотелось взять тебя с собой, но мне всегда страшно, что кто-то увидит, как ты двигаешься или услышит, как ты говоришь. — Она взглянула в мою сторону: — ты же помнишь, что мне обещал?
— Да, моя госпожа. Ни сном ни духом не выдам я своей жизни, если кто-то посторонний окажется рядом.
— Тебе скучно здесь?
— Нет, моя госпожа.
Я улыбнулся. Она не видела ни улыбки моей, ни счастья моего — ведь я бывал везде и всюду, и всегда следовал по ее следам, не отлучаясь. Как мне могло быть скучно, если была она?
— Жди меня к вечеру, мой пилигрим.
Тактио облачилась в дорожное плотное платье, одела пару тонких и пару толстых перчаток, перекинула суму через плечо и спустилась в люк.
У ворот стоял несчастный. Он страшился Черного Замка, но беда его была сильнее страха, и дрожащим голосом едва вымолвил:
— О, госпожа Колдунья… госпожа Колдунья!
Сколько мольбы было в этом, сколько надежды. И тут его взгляд скользнул за спину девушки, и старик упал на колени:
— Простите меня, Служитель!
Тактио не увидела Аурума, подошедшего от любопытства. Она скользнула по нему глазами, как по воздуху, и удивленно обернулась назад:
— Что с тобой, несчастный?
— Простите меня, — причитал тот, — но я столько молил Святого, столько слез излил у алтаря, столько приношений поднес… нет у меня иного пути, как обратиться к неправедной силе! Простите мне мой грех! А даже если я буду проклят после этого, даже если отлучат меня от Святыни, все равно я попрошу помощи, ибо дороже всего на свете мне моя Иза, кровиночка моя, девочка, внученька!
Горькие слезы покатились по его щекам, а с колен он не встал и головы не поднял. Понял гость и терзания старика, и замешательство девушки. Отчего же Колдунья его не видела, словно был он дух, а не земное создание?
— Не кори себя слишком строго, — поспешил он успокоить пришедшего, — я ступил на эту землю, я спал под покровами Замка, не столь черны здешние обитатели, чтобы бояться кары Святого. Проси Колдунью, о чем хотел, а я тебе буду зароком, что помогу в свою очередь и святой молитвой.
— Служитель!
— К кому ты обращаешься? — тихо спросила Тактио.
— О, госпожа… дочь моя с внучкой в город горшки повезли. Лошадь понесла на дороге, да на той части, где она у обрыва проходит… и соскочить не успели, как… все… дочь моя насмерть разбилась, а внучка покалечилась. Знахарь смотрел, переломы вправлял, да там и спина… только головкой и шевелит, даже боли не чувствует. Сколько дней молил, а лучше ей не становится, вижу, — и смерть подходит. Совсем плоха… только глаза живые, да дыхание редкое. Если ее не станет, умру и я, — нет мне жизни без кровиночки. Всех прочих родных хворь давняя забрала, одни мы остались. А она ангел, ей еще на земле задержаться надо, чтобы людей счастливыми делать… Спасите мою Изу!
— Веди. Только чтобы все в точности исполнял, что я скажу, то и сделаешь. Хорошо?
