повторил:
— Идём!
Они вышли из юрты, через кустарник спустились к берегу Онона и в темноте — ночь была безлунная — отыскали лошадей. Урак помог Темучину подняться в седло и, не говоря ни слова, хлопнул жеребца по крупу. Темучин подтянул за повод заводную[42] лошадь и шагом тронулся из кустов.
У воды жеребец остановился, недовольно пофыркивая. Темучин толкнул его задками гутул и послал вперёд. Жеребец вступил в реку, осторожно трогая дно копытами и задирая голову, но Темучин плотнее прижал бока гутулами, и жеребец, смирившись, поплыл. Вторая лошадь сошла в реку спокойно.
Переплыв Онон, жеребец встряхнулся всем телом, как собака, и нехотя стал взбираться по крутому берегу. Но Темучину надо было до рассвета уйти от куреня далеко, и он достал из-за пояса плеть.
Он гнал и гнал жеребца. Копыта гулко били о землю. Это был не его Саврасый, но неплохой жеребец и шёл ходко. Когда пена одела бока жеребца, Темучин остановился, нарвал травы, насухо отёр его полой халата, прочистил ноздри и расседлал.
Светало.
Темучин, торопясь, перекинул седло на заводную лошадь, затянул подпруги и, ни минуты не мешкая, вновь погнал в степь. Он скакал, не поднимая головы от шеи лошади, и только изредка взглядывал на небо, определяясь во времени и прикидывая, что может происходить в курене. Темучин догадывался, что его, наверное, уже хватились, нашли место, где стояли на берегу Онона лошади, так как они не могли не наследить, и сообщили о побеге Таргутай-Кирилтуху. «А дальше что ж, — думал он, — погоня». Темучин поднял плеть и ожёг лошадь. Но она и без того стелилась по ковылям.
В курене всё было так, как он и думал.
Его хватились, обшарили юрту, прошли кустарником к Онону, нашли место, где стояли лошади, увидев их следы. Вот только с погоней он ошибся. Таргутай-Кирилтух погоню не послал.
Случилось другое.
Когда Урак вошёл в юрту Таргутай-Кирилтуха, тот, сидя у очага, ножом ковырял баранью кость.
— Ну, что? — спросил нойон, поднимая глаза на старшего нукера. На кончике ножа Таргутай-Кирилтуха трепетал кусочек жира, только что извлечённый из кости.
Урак сказал:
— Ушёл на коне. Переплыл через Онон и ушёл в степь.
— Ушёл в степь... — повторил за ним Таргутай-Кирилтух и вновь склонил голову. Сильным ударом ножа расколол кость. Достал мозг, отправил в рот. Он, казалось, забыл и о Темучине, и об Ураке.
Но Таргутай-Кирилтух ничего не забыл. И мозг, который он в эту минуту пережёвывал, был для него не сладок. Горек. Нойон впервые понял, что опоздал с Темучином. Опоздал схватить его в степи, опоздал набить кангу на шею, да опоздал и зарезать, как барана.
— Иди, — сказал Ураку нойон, — иди.
Урак повернулся, шагнул к порогу, и в то мгновение, когда взялся рукой за полог, Таргутай-Кирилтух приподнялся и с силой, с какой он сделал бы это, будь перед ним Темучин, метнул нож в спину Ураку.
Нож вошёл под лопатку по рукоять.
Урак качнулся и, обрывая полог намертво ухватившими его пальцами, рухнул навзничь. Но повернулся и с закипающей на губах кровавой пеной сказал:
— Будь проклят, собака... Проклят...
Гак развязался один узел на жёсткой нити, связывающей судьбы Таргутай-Кирилтуха и сына Оелун и Есугей-багатура.
Но узел был не один.
6
Хан кереитов Тагорил был христианином и на груди носил большой серебряный крест.
Степь прожила множество жизней, и прошлое её уходило в глубокую древность, о которой не помнили люди, как не помнили они и тех, кто принёс в степь крест. Говорили, что люди с крестом пришли с земель, лежавших далеко за кыпчакскими степями, за Хорезмским морем, Морем персов и ещё дальше и дальше. Здесь, в степи, они умерли, но вера христианская осталась. И кресты над куренями кереитов вздымались и при отце хана Тагорила, и при его деде, и при отце деда, а может, ещё много раньше, но этого хан Тагорил уже не знал. Из поколения в поколение передавалось у кереитов несколько священных книг, которые хранились как великая ценность племени. Правда, книги умели читать лишь несколько человек из кереитов. Хан Тагорил, два старика, особо почитаемых племенем, да четверо мальчиков, которых учили тому, чтобы они передавали свои знания следующим поколениям.
Кереиты были многочисленным племенем, и соседи не часто отваживались тревожить их пределы.
Но так было не всегда.
После смерти отца хана Тагорила сильное племя найманов напало на курени кереитов, разграбило их, увело тысячи людей в рабство, разметав сложившийся племенной союз. Нойоны племени развели кереитов по родам, и каждый род кочевал по степи в одиночку, не желая знать о бедах других и скрываясь в степные дали, едва у окоёма поднималась жёлтая пыль, взбитая копытами коней чужаков. Хан Тагорил, тогда ещё юноша, потерял всё доставшееся от отца: улус, родовой курень, войско. С десятком нукеров он мотался по степи не в силах вступить в борьбу с нойонами родов за наследство и вновь объединить кереитов под одной рукой. Он был слаб и погиб бы, наверное, в случайной схватке, так ничего не добившись.
Помог ему в борьбе за улус отец Темучина Есугей-багатур. С его поддержкой хан Тагорил сломил одного нойона, другого, а там, обретя силу, собрал улус под руку.
Хан Тагорил объявил Есугей-багатура своим андой.
Трудно сказать, как могло сложиться будущее племён кереитов и тайчиутов, но ясно было одно — в степи росли два сильных хана. Но Есугей-багатур был отравлен, и связь между кереитами и тайчиутами прервалась. Злой меч рассёк нарождающийся союз. Хан Тагорил догадывался, откуда протянулась рука, сразившая Есугей-багатура, но молчал. Подняться против такой силы он не мог, как не смог бы никто иной в степи.
Оелун, жену Есугей-багатура, Тагорил встретил, спустившись с холма, на котором стоял ханский бунчук, что делал, встречая только самых почётных гостей. Он не ожидал увидеть Оелун в дорогих одеждах и цветущую здоровьем, но то, как она выглядела на самом деле, поразило хана.
Из арбы с измученными лошадьми трудно вылезла сгорбленная старуха, чёрная лицом, изборождённым морщинами, с белой головой и тяжело брошенными вдоль тела руками с широкими, разбитыми, как лопаты, ладонями. Шагнула навстречу хану. Халат её лохмотьями болтался на худых, согнутых плечах. За ней полезли из арбы сыновья. И их одежды были тряпьём.
Больше другого хана Тагорила поразили гноящиеся глаза старухи. В них сквозила только боль.
Тагорил положил большую, ещё крепкую руку на крест, и цепь,
