кажется, никто не обращает особого внимания. Цель научного метода — выбрать единственную истину из многих гипотетических. Это — в большей мере, чем что-либо другое — то, о чем вся наука. Но исторически наука занималась как раз противоположным. Через умножение количества фактов, информации, теорий и гипотез сама наука ведет человечество от единственных абсолютных истин ко множественным, неопределенным и относительным. Основной производитель общественного хаоса, неопределенности мысли и ценностей, которые рациональное знание, как предполагается, упразднит, — не что иное, как сама наука. И то, что видел Федр в уединении собственной лабораторной работы много лет назад, можно увидеть повсюду в технологическом мире сегодняшнего дня. Научно произведенная антинаука — хаос.
Сейчас можно немного оглянуться назад и понять, почему важно говорить об этой личности в отношении ко всему, что было сказано до сих пор о разделении классической и романтической реальностей и их непримиримости. В отличие от множества романтиков, обеспокоенных хаотическими изменениями, навязываемыми наукой и технологией человеческому духу, Федр со своим научно тренированным классическим умом мог больше, нежели просто в смятении заламывать руки, убегать или обрушиваться на всю ситуацию целиком с потоками брани, не предлагая никаких решений.
Как я уже говорил, в конце концов он и предложил несколько решений, но проблема была настолько глубока, внушительна и сложна, что никто, на самом деле, не понял серьезности того, что он разрешил, и поэтому не смог понять — ни правильно, ни даже неправильно — того, что он сказал.
Причина нынешнего общественного кризиса, собирался сказать он, — генетический дефект природы самого разума, и до тех пор, пока этот дефект не будет исправлен, кризисы не прекратятся. Наши теперешние режимы мышления не продвигают общество к лучшему миру, а уводят его все дальше и дальше от него. Со времен Возрождения эти режимы срабатывали. Сколь долго будет доминировать нужда в пище, одежде и убежище, столь долго эти режимы и будут продолжать срабатывать. Но теперь, когда для огромных масс людей нужды эти больше не затмевают всего остального, вся структура разума, переданная нам из древних времен, более не адекватна. Ее начинают видеть такой, какой она на самом деле является, — эмоционально полой, эстетически бессмысленной и духовно пустой. Вот к чему сегодня она пришла, и вот какой останется еще долгое время.
У меня перед глазами стоит непрерывно бушующий общественный кризис, глубины которого никто по-настоящему не понимает, не говоря уже о том, что ни у кого нет никаких его решений. Я вижу людей типа Джона и Сильвии, живущих потерянно и отчужденно от всей рациональной структуры цивилизованной жизни, ища решений за пределами этой структуры, но не находя ни одного, способного по-настоящему и надолго удовлетворить. И после этого у меня перед глазами встает Федр и его изолированные абстракции, рожденные в уединении лаборатории: они действительно касаются того же самого кризиса, но начинают из другой точки и двигаются в противоположном направлении; и я пытаюсь здесь собрать все это воедино. Оно так велико — поэтому иногда кажется, что я запутался.
Ни одного из тех, с кем разговаривал Федр, кажется, не беспокоило это явление, которое так озадачивало его. Они, судя по всему, говорили: «Мы знаем, что научный метод действенен — так зачем подвергать его сомнению?»
Федр не понимал такого отношения, не знал, что с ним делать, и, поскольку он не постигал науку в личных или утилитарных целях, это его просто полностью вырубило. Как будто созерцал тот спокойный горный пейзаж, который описывал Эйнштейн — как вдруг между гор появилась расщелина, провал из чистого ничто. И медленно, мучительно, для того, чтобы объяснить эту расщелину, ему пришлось признать, что горы, казавшиеся выстроенными на века, может быть, являются чем-то иным… возможно, просто выдумками его собственного воображения. Это его и остановило.
И вот так Федр, который в пятнадцать лет окончил первый курс, в семнадцать был выгнан из Университета за провал на экзаменах. Официальными причинами привели незрелость и невнимательность к занятиям.
Никто ничего не смог бы с этим сделать — ни предотвратить, ни поправить. Университет не стал бы держать его ценой полного отказа от норм.
Ошеломленный, Федр начал долгий дрейф в сторону, который и привел его на дальнюю орбиту разума, но он постепенно вернулся к дверям самого Университета тем маршрутом, которым мы сейчас следуем. Завтра я попытаюсь начать по нему двигаться.
В Лореле, где наконец видно горы, мы останавливаемся на ночлег. Вечерний ветерок прохладен. Он спускается от снегов. Хотя солнце, должно быть, исчезло за горами с час назад, небо хорошо освещается из-за хребта.
Сильвия, Джон, Крис и я идем по длинной главной улице в собирающихся сумерках и чувствуем присутствие гор, даже говоря совсем о другом. Я счастлив, что мы здесь — и все же немного грустно. Иногда все-таки лучше ехать, чем приезжать.
11
Я просыпаюсь в недоумении: я знаю, что мы вблизи гор, потому что помню или потому что ощущается что-то неуловимое. Мы — в прекрасной старой деревянной комнате отеля. Солнце освещает темное дерево, пробиваясь сквозь штору, но даже несмотря на закрытые окна, я чувствую, что мы — возле гор. В этой комнате — горный воздух, он прохладен, влажен и почти благоухает. Один глубокий вдох уже готовит меня к следующему, потом — к следующему, и с каждым глубоким вдохом я готов все больше и больше, пока не выпрыгиваю из кровати, не поднимаю штору и не впускаю внутрь все солнце — блестящее, прохладное, яркое, резкое и ясное.
Растет желание подойти и растолкать Криса, растрясти его, чтобы он увидел все это, но из доброты — или, быть может, уважения — ему позволяется поспать немного дольше. Поэтому я направляюсь с мылом и бритвой в руке в общую ванную на другом конце длинного коридора из того же самого темного дерева, и на всем пути под ногами скрипят половицы. В ванной кипяток парит и булькает в трубах: сначала слишком горячо для бритья, а потом, после того, как я смешиваю его с холодной водой, — просто прекрасно.
За окном, что над зеркалом, я вижу, что на заднем дворе есть крыльцо, и, закончив, выхожу постоять на нем. Оно — на одном уровне с верхушками деревьев вокруг отеля, которые, кажется, реагируют на этот утренний воздух так же, как и я. Ветки и листья колышутся от каждого легкого дуновения, словно ожидая его все это время.
Крис вскоре тоже встает, а Сильвия выходит из своей комнаты и говорит, что они
