Вольский, вставай же, вставай, — сквозь зубы приказывал ему я, но тщетно. Степанчук как ответственный за ребят и их здоровье уже мысленно сел на нары.
Страх, пробежавший неприятным холодком по спине, неизвестность, удивление, томительное ожидание и абсолютно неуместный интерес — что только не витало в воздухе. Среди хоккеистов наконец-то проснулось сопереживание, волнение и сострадание к другу. Присутствующие на льду уже давно обступили лежащего без сознания Вольского: даже хоккеисты из другой команды, даже арбитры — все просто стояли и смотрели…
***
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам — сущность его — уничтожается на глазах, перестает быть. Но когда нечто умирающее есть человек, человек знакомый, близкий, любимый — тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется смертельная печаль, надрыв и духовная рана, которая так же, как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится прикосновения извне.
Для всех Вольский — неотъемлемая часть команды, часть единого кулака. И эта часть исчезла. Что же, спрашивается, будет с таким неполноценным кулаком? Ответ очевиден. В особенности тогда, когда команда и так не в очень хорошем состоянии. Что же, спрашивается, будет с тренером, с его ассистентом, если этот надрыв, полный боли и сострадания, постиг абсолютно всех, кто стал невольным свидетелем разыгравшийся в тот день драмы?
Я и Степанчук чуток помешкали и, поскальзываясь на льду, спешно устремились к Илье. Он лежал на животе и не шевелился. Вокруг него сомкнулось плотное людское кольцо, но ближе всего к нему стояли и сидели хоккеисты его команды. Не каждый день сталкиваешься с таким.
— Врач, где врач?! Где он, когда так нужен?! — спрашивал кто-то с дрожью в голосе.
Словно танк и бульдозер, Степанчук и я растолкали столпившихся хоккеистов в разные стороны. Увидев воочию лежащего Вольского, мы тоже ощутили тот самый страх, витавший вокруг травмированного (или чего похуже) 16-летнего хоккеиста. Будто вся неопределенность и грусть момента сосредоточилась тогда именно в этом месте. Я с каменным лицом оглядел хоккеиста — остальные ничего не предпринимали. Рот немного приоткрыт, глаза закрыты, но плотно не зажмурены, кожа побелела от холода, на щеках, лбу, бровях и ресницах блестели капельки пота, дыхание едва уловимо. До пульса еще нужно докопаться через толстый слой экипировки. При беглом осмотре можно заключить, что Илья безмятежно спит. Но это хуже, чем сон. Все стояли в недоумении.
— Что же вы стоите?! — растерянно и одновременно зловеще рявкнул Степанчук, сварганив фирменную физиономию (все мышцы его лица напряжены, а глаза вытаращены).
Чибриков с Бречкиным искали виновника происшествия в толпе. На первых порах они хотели хорошенько его отделать, положить рядом с Вольским. Плевать на штрафы и возможную дисквалификацию.
Мое же лицо не выражало абсолютно никаких эмоций — я стоял перед Вольским на коленях, ощущая жуткий холод от исцарапанного льда: «Этого ты хотел, засранец?» — думал я, аккуратно снимая с него шлем. Подложив ему под голову крагу, я прощупал пульс на руке и на шее — слабый и неровный. Я раскрыл его веки, стараясь не делать резких движений, — увидел бессознательно потемневшие глаза.
Я поднялся и спокойно объявил:
— Пошлите скорее за доктором — человек без сознания, — меня поразило, что обозначенная профессиональная помощь только лишь коснулась льда где-то позади. — Промедление может стоить нам очень дорого. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
Хладнокровие, бессердечность и отсутствие хоть какого-нибудь сострадания от моего имени поразили присутствующих. Магнитогорских хоккеистов особенно. Они, конечно, догадывались, что я способен на такое, но никак не ожидали того, что я останусь в стороне от беды. Я и сам не ожидал. Роль, всего лишь роль… От собственного поведения мне самому стыдно и тошно, но ненужные эмоции я подавил и внезапно словил злобно-серьезный взгляд Митяева, который стоял ближе всех ко мне. Я посмотрел на Кошкарского и Брадобреева — их глаза говорили мне: «Ты не человек — ты бессердечная машина!» Я отвернулся от них и вышел из толпы. Наверное, полкоманды хотело положить рядом с Ильей меня, а не форварда «Молота». Предысторию знали все.
Это одновременно спокойное, тихое, мирное, размеренное, сонное, умиротворяющее чувство окрыленности и пустоты, радости, смертельной скованности, отчаяния и печального осознания конца, который постепенно переходит в страх, привычку, а затем и в телесное и душевное тление. Вольский чувствовал, что находится в каком-то глубоком сне, полном неизвестности: все перед его глазами заблестело, словно в облаках. Его одолевало приятное чувство отторжения от прежней жизни, от всех ее трудностей, условностей, проблем, границ — пришло осознание того, что все кончилось, мучения и недоразумения позади, волнения завершились, как и напряжение с нервяками — все это в прошлом, все кончилось.
Странно, но в последнее время все хорошее в жизни Илья начисто забыл, поставив перед собой только самое негативное, поэтому в первые минуты пребывания в новом и необычном для него состоянии он не вспомнил про хорошее, а когда вспомнил, то это заставило его занервничать, напрячься, открыть глаза и не поверить тому, что происходило вокруг. Состояние странное и волшебное, даже пугающее; к тому же Вольский погрузился в него неожиданно — он мог сию секунду нарушить тонкую незыблемость, помешать окружавшему его равновесию. В первые минуты явно не хотелось производить столь значительные изменения, побаиваясь не пережить их. Либо он просто обрадовался этому, хотя и внезапная радость заставила его ужаснуться.
Вольский так и лежал на холодном льду, на том же месте. Он лежал и не хотел ничего менять, был спокоен и равнодушен, будто все знал и со всем смирился, что бы с ним ни приключилось дальше. Время остановилось. Вокруг царило обилие света и холода, так что Илья даже немного замерз… мысленно: он знал, что ему холодно, но не чувствовал этого — его голова не дружила с телом. Еще бы, покойники ведь существа бесчувственные. Форвард лежал неподвижно, словно он спит и видит прекрасный сон. Но неизвестный голос пробудил его…
Вначале шумы, которые слышал хоккеист, издавались тихо и неразборчиво. Но потом их источник резко приблизился к нему, и непонятные звуки стали похожи на голос, рождающий отдельные слова, которые органично образовывали предложения:
— Я чувствую, что ты боишься. А ведь секунду назад бесстрашным был. Желал ведь распрощаться с жизнью, которая тебе надоела, наскучила, замучила тебя. А сейчас все свершилось так, как ты и хотел. Ты не рад? Наверное, еще не понял, где ты и в каком состоянии. Так уж и быть, я дам тебе пару минут отдышаться и прийти
