иногда утешают… Тебя вот только не отработала. Задаток получила, а в постель с собой не уложила. Генаша взыщет. Он такой – взыщет!..
Алексей Иванович запнулся на ровном, чистом асфальте, лопнул от резкого его движения один из ремешков, протез повело, он пошатнулся. Инна неожиданно сильным движением руки удержала его, заглянула в лицо, тревожась, спросила:
− Больно?! Ну и побледнел ты!..
Алексей Иванович почувствовал, что пешком до гостиницы ему уже не дойти. В дальнем углу площади, на стоянке томилось в безлюдье такси. Инна проследила за его взглядом, почти в отчаянии выдохнула:
− Пойдёшь?! – и поняв, что да, поедет, не может не поехать, как-то враз сникла, машинальным движением поправила на плече узкий ремешок сумочки, в раздумье очертила ногой в белой босоножке полукруг, самой себе сказала:
− Всё-таки жаль… - Вскинула, тряхнув волосами, голову, посмотрела с сожалением ему в глаза.
− Понимаешь, Алексей Иванович? Жаль! А в общем, спасибо тебе, - человека хоть встретила!.
Алексей Иванович хотел её подвезти, она отказалась. Махнула ему рукой, пошла вниз по переулку, красиво переставляя ноги, вызывающе постукивая по асфальту каблучками.
РАДОСТИ
1
С того позднего часа, когда тётка Анна, Макарова матушка, уложила Годиночку в свою постель и, в суетности от вдруг свершившегося, проводила их на брачную ночь в луга, с того по ночному сумеречного и будто слепящего светом и жаром часа, когда Макар, держа под рукой завёрнутую в байковое одеяльце подушку, озабоченно сунутую ему уже в сенцах тёткой Анной, молча и покорно пошёл к обоим им памятной Туношне, жизнь Васёнки началась сызнова. В тот выстраданный в годинах бабьей одинокости час ринулось ей навстречу от притихшего, всё перенесшего Семигорья, от гуднувшей близким пароходным гудом Волги, от землицы, оплаканной и ободрённой бабьими их руками, от речки Туношны с тихим её говорком, от всего, что притаённо молчало сейчас в ночи, - всё будто ринулось ей навстречу. И те, почти беспамятные от сердечного нетерпения шаги, которыми вела-торопила она Макара к заветному, невдалечке замётанному её руками стогу, были шагами навстречу счастью.
И пока Макар, как бы в смущении перед её нетерпением, со своей смешной сейчас основательностью раздвигал сено, пристраивал подушку, расстеливал одеялко, в заботливости сметал широкой своей ладонью травинки с него, она не выдержала его медлительности, сбежала к Туношне, на ходу сбрасывая платье, затиснулась в холод её перекатных струй, поплескалась, омылась, вышла освежённая, прохладная, влажная, не тая наготы, легла на приготовленную Макаром постель. Не сказала, выдохнула: «Иди ко мне, Макарушка! Твоя я. Вся твоя – от дурной головы до памятливого сердца. Вся твоя, Макарушка…»
Ни таиться, ни стыдиться не надобно было ей, – давней любовью повенчаны они были с Макаром. И знала она, чтобы ни случилось теперь, сейчас вот, и потом, эта ночь пребудет в их жизни до самого последнего их часа.
Васёнка, не успокоенная первой близостью, ожидая от Макара новых и новых ласк, и почему-то робея обнять, жалась к его плечу щекой, тихо звала: «Макар… А Макар…»
Успокоенный, быть может, первый раз за всю долгую войну, может, за всю прожитую жизнь, Макар в забытьи не слышал её зов. Васёнка приподнялась, умостила склонённую голову на ладони так, что распущенными волосами накрыла своё голое плечо и руку, вдавленную локтем в подушку, не утаивая счастливой улыбки, смотрела-разглядывала прояснённое лунным светом лицо Макара. Широкое было у Макара лицо, скуластое, тёмные брови, даже во сне прихмуренные, тоже были широко расставлены над коротким твёрдым носом, - что-то цыганское проглядывало в его лице, и Васёнка, о том подумав, тихонько засмеялась. Забавляясь, ласково поцарапала пальцем ямку на крепком его подбородке, которую углядела ещё при той, нехорошей встрече на дороге, когда Макар возвращался в село с Годиночкой чуть не сорвавшей её сердце. Ямочку на подбородке она, видно, надавила сильнее, чем можно было, может, и нарочно надавила, чтоб разбудить так бессовестно заснувшего Макара, и вся потянулась к нему, когда он открыл глаза, увидел её в близости, заулыбался сонно, приобнял сильной рукой за спину. Васёнка сама поцеловала дрогнувшие под её губами неловкие его губы, поцеловала признательно, как мечтала поцеловать Макара когда-то давно-давно, ещё не разу ни с кем не целовавшись. И Макар будто понял её, ответно прижался к её губам, давая знать, что отныне так же вот неразделимы их жизни. Желая близости и как бы удерживая себя и Макара от ненужной торопливости Васёнка с вновь пробудившимся девичьим интересом ко всякой малости, которая как-то касалась Макара, спросила:
− Ямка-то у тебя на подбородке откуда?..
− Всегда была.
− Неуж была?!. А я не замечала. Видать не смогала близко на тебя глядеть!
Макар, запрятывая руку в волосы Васёнки, услаждаясь их струистой мягкостью, сказал, про что никогда не говорил прежде:
− Не знаю как жил бы, когда б не углядел тебя здесь, на Туношне! И не со мной была, а всё моя. Вот знаю, что моя – и всё тут!.. – И помолчав, добавил:
− Потому, может, и живой остался.
Васёнка, тронутая признанием, затаилась у Макаровой груди, желая, чтобы он ещё говорил про свои чувства, по-женски, безобидно слукавила:
− Чем я-то тебе приглянулась?
Макар, похоже, собрался объяснить по серьёзному, но вдруг скосив озорные глаза, сказал:
− По носу! По носу распознал, что – добрая…
− Ой, Макар! – вскинулась Васёнка. – Нос-то у меня теперь не тот!..
Макар, ещё в ту послевоенную встречу на дороге к селу, заметил, что Васёнкино лицо глядится не так, как прежде, но в случившиеся неласковые минуты разбираться в том было недосуг, - сколько добрых лиц построжало за лихие годины! Теперь же, в близости, выглядел чуждую носу горбинку. Прежде, как помнил Макар, мягкий, сёдлышком, её нос вместе с доверчивостью взгляда и застенчивым движением плеч, придавал всему облику Васёнки какую-то добрую открытость. Теперь же даже ласковость глаз и улыбка добрых губ не могла убрать строгость с её лица. С болью всё разглядев, жалея и не признавая перемену в Васёнкином лице, Макар подумал, что сам-то он тоже донельзя измят войной, и надо ли знать о том, что с кем было? К отжитому не вернёшься. Радость надобно наживать, а не прошлое теребить. Наверное, промолчал бы Макар об этой, по всему видать болезненной мете, но почувствовал, что Васёнка ждёт от него слов. Мрачнея от когда-то перенесённой Васёнкой боли, осторожно тронул губами чужую для
