членам сообщества представления о зле, девиантном социальном поведении и опасности женской сексуальности. Это истории, которые мог рассказать каждый, опираясь на огромный запас общих убеждений и фантазий, бесконечно перерабатываемых с учетом повседневного опыта. Во-вторых, вера в то, что антисоциальные члены сообщества нарушают семейные обязательства или нормы добрососедства, позволяла крестьянам восстановить общественное равновесие, добившись от предполагаемых врагов признания или снятия заклятия, или отомстив им[300]. В-третьих, культурные основы колдовства допускали, чтобы более слабые члены сообщества использовали в своих интересах силы, приписываемые ведьмам и колдунам. Принимая на себя эту роль и угрожая заколдовать односельчан, они добивались авторитета, в противном случае им недоступного. В сложном мире деревни, зависимом и от межличностных отношений, и от капризов природы, крестьяне одновременно избегали ведьм и колдунов и нуждались в них, чтобы получить защиту от сверхъестественных сил.
Описанные функции иногда перекрывали и поддерживали друг друга. Например, когда крестьяне обвиняли кого-то в колдовстве, они использовали черты ведьм и колдунов из сказок в качестве доказательства. Люди, желавшие сыграть роль ведьмы или колдуна, также перенимали стереотипные характеристики, приписываемые последним. Однако в других случаях связь между культурными атрибутами колдунов и людьми, в колдовстве обвиняемыми, была незначительной. Как отмечает Роберт Роуленд для европейского колдовства в эпоху раннего модерна, обиженный спрашивает не «Кто вел себя как ведьма?», а «Кто мог желать мне зла?»[301].
Фольклорные материалы о ведьмах и колдунах, записанные у русских и украинских крестьян в конце XIX века, заслуживают исследования, так же, как и реальные случаи, когда людей судили или идентифицировали в качестве ведьм или колдунов. Более 80% из 80 случаев, выявленных по этнографическим, психиатрическим, юридическим материалам и прессе, относятся к последним трем десятилетиям XIX века – периоду, когда наиболее сильно проявлялись последствия индустриализации, демографическое давление, ощутимый земельный голод и рост отходников (временных трудовых мигрантов) среди русских крестьян мужского пола. Эти социально-экономические факторы вызывали напряженность, которую обвинения в колдовстве частично снимали. Однако тот факт, что напряженность внутри домохозяйств, а также боязнь бесплодия и импотенции тоже продолжали приводить к обвинениям в бесовстве, предполагает, что не следует переоценивать социально-экономические причины. Колдовство оставалось актуальным в развивающемся обществе, которому приходилось справляться с проблемами повседневной жизни.
Некоторые обвинения в колдовстве можно было обсудить и разрешить мирными способами, другие требовали более экстремальных действий. В 48% обвинений в ведьмовстве в сообществах происходили вспышки гнева и жестокости. Еще 6% обвинений привели к коллективным действиям против всех или некоторых местных женщин. В таких случаях мужчины, стремящиеся обличить ведьму, насильно осматривали женщин в поисках хвостов, обнажали и окунали в воду или заставляли пролезать через лошадиную упряжь. Поскольку инциденты с применением насилия, как правило, фиксировались в судебных документах, можно предположить, что высокий процент таких инцидентов среди зарегистрированных случаев является некоторым искажением реального положения дел. В своем исследовании европейского колдовства Робин Бриггс проницательно напомнил ученым, что общества, верящие в колдовство, обладают множеством стратегий взаимодействия с колдунами. «Существовало множество методов ограничить личное воздействие и контролировать поведение подозреваемого»[302], не все из которых были связаны с насилием. Если бы сельские жители всегда применяли насилие против предполагаемых ведьм, их общество разрушилось бы. Поскольку насильственные действия привлекали внимание властей и сторонних наблюдателей, а ненасильственные действия часто оставались скрытыми от посторонних взглядов, картина деревенской жизни, представленная в вышеназванных источниках, искажена и преувеличена.
Тот факт, что 80 инцидентов, связанных с колдовством, произошли в 34 различных регионах европейской части России и восточной части Украины, от самых промышленно развитых до самых отдаленных, причем 73% случаев произошли в русских деревнях и городах, предполагает наличие некоторых особенностей жизни русской и украинской деревни конца XIX – начала XX века. Во-первых, вера в колдовство не исчезла с наступлением модернизации, но, как и в других развивающихся европейских обществах, претерпела некоторые уточнения из‐за социально-экономических изменений. Во-вторых, непосредственные столкновения с ведьмами и колдунами в этот период происходили лишь в редких русских и украинских селениях, хотя страх перед ведьмами был широко распространен. По словам антрополога Гананата Обейесекере, «хотя культурные идеи могли быть распространены практически повсеместно, опыт личного взаимодействия с этими идеями сильно различается»[303]. В-третьих, обвинение в колдовстве представляло собой лишь один из видов обвинений, которые крестьяне могли использовать против лиц, представляющих угрозу их жизни и сообществу. Например, отходники, претендовавшие на землю после возврата в родную деревню, могли подвергнуться осуждению по религиозным мотивам, если они отказались от православия и присоединились к религиозной секте, сочувствовали старообрядчеству, перешли в другую ветвь христианства или стали атеистами. Крестьяне обладали множеством институтов для посредничества в разрешении внутридеревенских конфликтов, включая деревенские собрания, неформальные и земские суды. Обвинения в колдовстве представляли собой лишь небольшую часть споров, которые крестьяне эффективно разрешали при помощи этих институтов. Как и в случае с обвинениями в конокрадстве и безнравственности, те, кого обвиняли в ведьмовстве, обычно подвергались самосудной расправе. Правовой кодекс Российской империи не признавал существование колдовства, а крестьяне не хотели обращаться в земские суды для разбирательства с колдунами, опасаясь, что после мягких приговоров обвиняемые отомстят своим обвинителям[304]. Наконец, преобладание инцидентов, связанных с колдовством, среди русских крестьян можно объяснить высоким распространением кликушества, случаи которого в украинских губерниях в источниках встречаются крайне редко.
Женщины занимали заметное место как в культурных представлениях о колдовстве, так и в реально зафиксированных случаях. Мужчины-колдуны в системе верований русской и украинской деревни конца XIX века действительно существовали, но более 70% обвиняемых в колдовстве в период с 1861 по 1917 год составляли женщины. Хотя крестьяне физически нападали, иногда со смертельным исходом, на каждого второго человека, которого они считали колдуном, относительно мужчин они не предпринимали массовых дознаний с целью определить, были ли среди них колдуны, как это делали с женщинами. Все женщины считались потенциальными ведьмами, хорошо скрывающими свои силы. Такая феминизация магии отражает набирающую обороты идею о потенциальной опасности женской индивидуальности и необузданной сексуальности для патриархального мира. Зависимость пожилых женщин от семей и общества в вопросах пропитания и крова, доступность которых, по мнению крестьян, к концу XIX века все более сокращалась, увеличивало количество обвинений в зловредном колдовстве в их адрес. Наконец, сами женщины чаще, чем мужчины, считали себя жертвами злых чар, порчи и колдовства. И чаще всего в наложении чар они обвиняли других женщин. Обвиняемые в колдовстве, становившиеся жертвами народной расправы, будь то женщины или мужчины, как правило, были наиболее слабыми членами своих общин или нищими незнакомцами, а нападавшие на предполагаемых ведьм были сильнее, чем гипотетическая
