смертью, хоть и не очень убедительно – и удалился.
(а) и (б), (в) на подходе. Психи поругались, остался лишь один. Я, видимо, была игрушкой «Энолы» – и, поскольку теперь её нет, игрушка становится ненужной. Сейчас «глава» придумает способ половчее избавиться от тела, и завтра придет за мной.
Адреналиновый жар захлестнул, запоздалые мурашки прошли по телу.
Завтра придёт, но сейчас есть дела поважнее: ссыпавшись с кровати, я метнулась в туалет.
Отлепившись от крана, напившись вдоволь, я осознала: если это мой последний день, то не стоило себе ни в чем отказывать.
Я скакала по палате, вспоминая, что такое радость движения и одновременно обливалась слезами от страха; горланила все песни, что только могла вспомнить, по нескольку раз, не смотря на непроходящий комок в горле; беззвучно плакала от бессилия, упав на кровать; долго грелась под теплыми струями в душе, параллельно рыдая от жалости к себе. Меня смущало отсутствие двери, но умирать с грязной головой категорически не хотелось. Это, наверное, единственный выбор, который я могла себе позволить.
Готовиться к смерти оказалось страшнее, чем мне казалось.
Но я уснула, проснулась – ничего. Потом снова уснула и проснулась – ничего, кроме нервного ожидания, напряжения во всём теле. Мне чудились шаги в коридоре, бряцанье двери в тамбуре, шелест одежды. Но «глава» так и не приходил.
Я считала общество «Энолы» навязчивым. Я думала, что в камере-одиночке можно всегда себя занять.
Спустя несколько дней я убедилась, что это совсем не так.
Чувство ожидания притупилось на третий (третий раз долгого сна) день: я перестала понимать, когда нужно есть, когда спать. Еда появлялась только если я долго спала: поэтому ела я не когда была голодной, а когда было, что есть. В первый раз еда казалась невероятно вкусной, но потом восприятие вернулось в норму. Я ела остывшую, чуть тёплую пищу – и пыталась обнаружить нотку горечи: яды ведь всегда горчат? Мне не хотелось было отравленной: когда отказывают внутренние органы один за другим это больно, а испускать последний вздох на заблеванном полу малоэстетично.
Я столько была в заточении и хорошо себя вела: можно же убить меня быстро и не больно?
У меня появилось много времени, которое категорически нечем было занять. Раньше из развлечений у меня были разговоры с «Энолой» и музыка в плеере. «Энолы» больше нет, а говорить самой с собой мне не нравилось: казалось, что так быстрее сойду с ума. Плеер же сел через несколько часов – и больше не было человека, который заряжал его. Вообще очень много мелочей я заметила после того, как «Энолы» не стало, и прониклась к ней большей благодарностью. Если я была её игрушкой, то она хорошо со мной обращалась.
Весь мой мир: четыре стены, кровать, санузел, севший плеер, больничное платье с завязками на спине, и кисточка сирени под матрацем. Раньше у меня был человек, что обо мне заботился, надежда выздороветь и сбежать. У меня теперь были только я, мои воспоминания, мои рассуждения.
Моё отчаяние, моё смирение, моё безразличие.
Неудивительно, что когда у двери палаты я вновь увидела его, то сначала глазам не поверила: мне так многое чудилось в последние дни. Ожидая смерти я столь многое забыла…
Но когда я поняла, что мне не показалось, возликовала.
«Камэл!».
И тут же осеклась.
«Камэл!.. А Энолы тут больше нет…».
Я смотрела на него, стоящего по ту сторону двери, и внезапно осознала, что испытываю к нему.
Поначалу общение с Камэлом было неприятно, непонятно и навязчиво. Ужасно раздражали его светские разговоры ни о чём, будто мы просто встретились на улице, а я вовсе ни к чему не привязана. Бесила его тёмная макушка – потому что он говорил со мной, не поднимая головы, всё время смотрел в пол; бесил румянец неустановленной причины, густо обливающий скулы, но остальное лицо при этом цвета не меняло. Бесило, что его уши видела в разы чаще глаз.
Он казался каким-то фальшивым, неполным, фрагментарным. Он очень сильно не вписывался в происходящее, от чего раздражал еще больше: для чего он тут появился, чего хочет? Я настороженно слушала его бормотание, каждый раз едва сдерживая в горле вопль: «Что тебе нужно?!».
Обескураживало его непосредственное поведение: настолько резким был контраст с «Энолой» и «главой». Еще больше с толку сбивала его забота: сначала плеер, а потом то сухую веточку принесёт, то мандаринку, то счастливый билет из трамвая. Эти трогательные дары были в точку: раньше все эти вещи мне нравились. Он рассказывал разные истории, и раз от раза всё больше смелел: истории становились дольше и красочнее, вворачивались смешные словечки, которые я раньше не слышала, он каламбурил, шутил. Теперь Камэл смотрел не в пол, а на меня, и в его глазах, лице не читалось ничего, что могло бы мне навредить. Наоборот, он смешил меня – и я смеялась.
Он явно старался меня развлечь: и я невольно начала включаться в диалог. Поначалу просто отвлеченные факты, а потом уже и более личные пошли в ход: словно если бы я говорила со случайным попутчиком, с которым никогда больше не встретишься. Каждая наша встреча была непредсказуема, а следующей вообще могло не быть: подробности моей жизни просто помогали не провисать разговору. Но потом я осознала, что рассказала о себе достаточно много личного человеку, о котором ничего не знаю. Всё, что было доподлинно мне известно – это его любимая музыка, ведь плеер он мне отдал в самую первую встречу и не успел бы подготовиться, и то, что он, в общем-то, красавчик.
Тёмные волосы, прямые брови, янтарные глаза, широкие плечи и грудь при узкой талии; черный свитер, ощущение уверенности и спокойствия, которое он излучал – всё это делало его похожим на большую и сильную птицу. На сокола или беркута.
Мне всегда нравились птицы.
Мне всегда нравились спокойные и надёжные парни.
Мне всегда нравились настойчивые парни с чувством юмора.
Господи, неужели я потеряла голову лишь из-за того, что тебе удалось однажды меня рассмешить?..
Да нет же?
Наверное, это из-за того, что ты был самым нормальным парнем из всех, что мне попадались.
Даже если все остальное: истории, книги, рассуждения – были фальшивыми, мне понравился твой плейлист. Ты открыл для меня думм-метал: музыку сильную и глубокую, для долгих размышлений. Песня со словами заставляет вникать, о чём поют, а думм-метал позволяет услышать собственные мысли.
Наверное, это случилось тогда, с момента первой песни. Раньше у меня не было момента, чтобы осознать это: я думала,
