уже отстегиваю руки Крушины от кровати. Давай, нападай: я сейчас в таком состоянии, что размажу тебя без сожалений.
– Отныне заботься о себе сама, – выдавливаю сквозь зубы, потому что гнев сковал челюсть. – Еду будут оставлять у двери. Запрещаю говорить. Запрещаю выходить. Выйдешь – я тебя убью. Поняла?
Что это с лицом? Недоумение? А в глазах что: неужто испуг?
Девушка прижимает к груди запястья и совсем не собирается нападать.
От разочарования рот наполняется горечью.
«Да лучше б это ты умерла».
Камэл
Это вошло в привычку: возвращаясь с задания, идти не к себе в комнату, а к тебе, в изолятор. Мне нужно лишь увидеть тебя, убедиться, что ты существуешь – и всё, можно продолжать путь.
Там, во внешнем мире, я заметил, что ты зажила в моей голове своей жизнью. Я часто думаю, что бы ты сказала про то или про это, как бы ты отреагировала, что бы тебе понравилось, а что нет. И, благодаря этим мыслям, задания стали не такими тягостными: я, вроде как, был больше не один.
И порой от этого становилось страшно: вдруг я все это лишь выдумал?
Ты точно была: качающаяся, в полусознательном состоянии, освещенная светом фар. Тепло твоего тела вспоминало моё плечо, тонкость твоих запястий, которые я удерживал, вспоминалась моим рукам. Цвет твоих волос часто попадался мне в толпе. Я обращал внимание на вещи, о которых ты говорила когда-то. Долгими дежурствами я слушал твой плейлист.
Ты стала тем, что заполнило мои мысли. Мой мир стал богаче.
Поначалу я просто вспоминал о тебе, и это было приятно. Потом осознал свою привязанность, и это немного напрягло. Я не мог понять, чего хочу, чего ты можешь хотеть, и эта неопределенность мне не понравилась. Но перспектива поговорить с тобой напрямую и разрешить эту неопределенность пугала куда больше.
В итоге я решил, оставить всё как есть.
Всё в порядке до тех пор, пока я могу увидеть тебя завтра.
И это убеждение работало ровно до того момента, пока дверь изолятора, где ты находилась, не оказалась заперта.
Я толкал дверь раза три, пока до меня не дошел этот простой факт. И тогда во мне проснулось давно забытая эмоция.
Ужас.
Я в панике припал к узенькому окошку двери: кровать пуста, дверь в санузел снята с петель.
«Что произошло? Что случилось?».
Взгляд лихорадочно метался по палате.
«Где ты? Где же ты?».
Из паники в эйфорию.
– Ави! – воскликнул я, когда ты показалась в окошке с той стороны двери. – Что случилось? Ты в порядке?
Ты стучишь по уху, твои губы шевелятся и складываются в извиняющуюся улыбку. Ты меня не слышишь. Я растерян и вместе с тем очарован: «Ты, оказывается, можешь быть такой милой!».
Это же впервые, когда мы вот так, друг напротив друга, стоим? Ты не такая низкая, как мне казалось.
Показываю жестами: «ты в порядке?».
Короткий кивок, показываешь мне левую руку без гипса. Ох, как я рад!
«Где Энола?».
Пожимаешь плечами, лицо растерянное и испуганное. Показываешь девять пальцев.
Энолы нет уже девять дней?
Продолжаем играть в крокодила.
«Ты не голодная?».
Отрицательно машешь головой, показываешь три пальца и на дверь. Наверное, еду тебе приносят так же по расписанию. Ну и хорошо.
Странно, куда подевалась Энола-то? Но главное, что ты в порядке.
Ты в порядке.
Вопросы у меня кончились. Смотрю на тебя и понимаю: просто видеть тебя уже недостаточно. Я соскучился.
Я поговорю с главой: нужно узнать, что произошло.
«Мне нужно идти» (хотя не хочется). Через узкое окошко двери мне видно лишь какую-то твою часть. Хочу видеть тебя всю.
«Я скоро приду».
Мне не видно полностью твоего лица, но мне показалось, что на нем промелькнула грусть.
Уходя, всем сердцем я желал, чтобы мне не показалось.
Авионика
Сколько прошло времени с тех пор, как я попала сюда? Три месяца? Шесть? Больше?
У меня напрочь отбило восприятие времени.
Из-за того, что изо дня в день повторялись одни и те же события, мне начало казаться, что все так и должно быть. Что эта жизнь – настоящая, и больше кроме нее ничего не существует. Я привыкла и начала ожидать определённых событий от каждого дня.
И вдруг всё начало стремительно меняться.
Сначала «Энола»: сперва отмалчивается по всем фронтам, затем с чего-то начала говорить на отвлеченные темы, а давеча и вовсе вывалила мне свою личную историю. Стыдясь и сбиваясь в рыдания, она выдала свой самый страшный секрет, но, увидя мою реакцию, ушла и больше не появлялась. Ни через час, ни на следующий день, ни потом.
Моя реакция была слишком спокойной? Но как еще я могла отреагировать на историю о нежелательной беременности? Не проходило и дня, чтобы она в моем лице упоминалась при любой ссоре родителей – успеваешь привыкнуть за двадцать с лишним лет. Уже не задевает.
Хотела ли я, чтобы мама избавилась от меня? Наверное, нет: за свою жизнь, какая ни есть, я благодарна. Но я хотела бы, чтобы они избавили меня от своих сожалений: ссорились бы хотя бы не при мне.
Интересно, продолжают они ссориться сейчас? Или не ругаются совсем, потому что меня больше нет?
Сомневаюсь, что смогу теперь это узнать.
Так или иначе, «Энола» пропала и не появлялась. Её не было, не было, не было; вместе с ней не было ни еды, ни воды, ни утки. Я снова одна, привязана к кровати, и ощущаю свою ничтожность и беспомощность.
Я звала на помощь: разумеется, никто не пришел. Никто никогда не приходил, с чего бы теперь?..
Время шло, и от безделья я все ярче ощущала физические потребности.
И в момент, когда у меня живот от голода прилипал к спине, а мочевой готов был лопнуть, в палату ворвался разъярённый мужик. В нём, зачем-то сорвавшем дверь санузла с петель, я не сразу узнала главу.
В тот момент я не испытывала страха: лишь смирение. Глядя на выражение его лица, мне стало ясно, что: (а) «Энола» больше не придёт, (б) мне больше не покинуть этих стен, (в) он меня убьёт – не сегодня, так завтра.
Внутри было пусто и звонко, я преисполнилась кротости. Единственное, чего хотелось в тот момент: чтобы смерть была быстрой и не унизительной.
Спастись не хотелось. Хотелось, чтобы все закончилось.
Но глава удивил: он отстегнул меня от кровати.
Злобно сверкая глазами, он велел заботиться о себе самой, не покидать палату и не говорить с ним. Пригрозил
