Книга Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

– Позвони Игорю, он расскажет, – ответила мама.

Я позвонил Игорю, объяснил, что мама просит забрать брата из школы, и спросил, как её найти.

– Я сам его заберу, – сказал отчим и повесил трубку.

Как оказалось, мама обещала Игорю, что заберёт Егора из школы, и, когда я звонил Игорю, он был уверен, что ребёнка заберёт жена, – уж не знаю, почему он пришёл к этому выводу и что заставило его сказать мне, что он сам заберёт сына из школы.

Так или иначе, через полтора часа, когда он приехал домой, то обнаружил, что ни жены, ни ребёнка нет дома.

– А где Егор, я не понял? – спросил он меня.

– Так вы же сказали, что заберёте его.

– Тебе мама звонила?

– Да.

– Что она сказала?

– Она просила забрать Егора.

– Где он? Где мой сын?

– В школе.

– Что он там делает?

– Ждёт, наверно.

– Ах он ждёт? Из-за тебя, пидораса, мой сын уже несколько часов ждёт, когда его заберут, и думает, что его бросили и о нём забыли. Ты ёбанный хуесос, который вообще ни о ком, кроме себя, не думает.

Я не успел ничего ответить, потому что он вышел из квартиры, хлопнув за собой дверью.

Когда он вернулся, я решил разрешить недоразумение и, дождавшись, пока Игорь пойдёт на кухню как на нейтральную территорию пошёл туда же.

– Игорь, давайте с вами разберёмся, что случилось, – попытался объяснить я.

– Пошёл ты на хуй, – вежливо ответил он и вышел из кухни, хлопнув дверью так, что стёкла в ней едва не разбились.

Спустя пару месяцев нелепой игры в дочки-матери наши отношения с отчимом вернулись в привычное русло: мне вновь нельзя было мыться, появляться на кухне, когда Игорь был там, и заходить в любую комнату, кроме своей. В целом, ничего нового, я знал, что это случится, когда заключал свой пакт «Василия-Игоря». И это в любом случае было лучше, чем жизнь в Крылатском.

Да и жить на Светлогорском проезде мне оставалось недолго. Я хотел поступить на журфак. Пока я учился на курсах в десятом классе, то по совету дяди Гриши нашёл себе репетитора по английскому. Занятия проходили дома у преподавателя: англичанка жила недалеко от меня, в Митино, и доехать до неё я мог за полчаса – сорок минут. В то же время литературу у меня вела легендарная Татьяна Спартаковна Алексеева, одна из самых ярких преподавателей литературы в этой части Вселенной. И потому дважды в неделю я ездил на Бабушкинскую, где она жила: стоило мне перешагнуть порог её квартиры, я немедленно попадал в наполненный смысла мир грёз и возмущений, тяжёлых мыслей и непревзойдённого юмора: здесь звонким дождём встречал меня Пушкин, а Лев Николаевич строго смотрел из-под нахмуренных бровей, Грибоедовские герои оживали в своём великолепии, а поручик Лермонтов раздражал своей напыщенностью, – именно в этой квартире я напитывался мудрости и шарму столетия девятнадцатого. Она была очень дружна с дядей Гришей и потому согласилась сделать доброе дело и подготовить меня к поступлению. Русский язык мне помогала учить старая учительница дяди Светлана Владиславовна Светана-Толстая, – мы занимались с ней прямо на Девятинском.

После десятого класса я пошёл работать и всё лето отработал, наливая людям пиво в баре на Тульской. Заработанные деньги я тратил осторожно, чтобы мне хватило их на весь год до следующего лета.

Так, незаметно и неожиданно, я вступил в новую пору своей жизни, которая кардинально изменила её и предопределила всю последующую судьбу.

Глава 3. Юность

Течение жизни порою заносит нас в тёплую гавань, где мы можем отдохнуть от долгой дороги, а иногда бросает нашу лодку, воплощённую в человеческом теле, в самую гущу шторма, который ломает характер или закаляет его, – мы не всегда вольны выбирать, что нам предложит Фортуна, но только мы властны воспринимать удары судьбы как приключения или лишения.

Стоял сентябрь 2007 года. Уже почти год как наши отношения с Игорем вернулись в «привычное русло».

Я шёл из кухни в свою комнату, когда мама зачем-то меня позвала. Я подошёл к спальне и встал на пороге, ожидая, что она скажет.

– Чего ты на пороге стоишь, как бедный родственник? – спросила она. – Заходи.

– Ну, я просто… «не хотел бы получить пиздюлей», – подумал я и осторожно вошёл в комнату, словно она была заминирована.

Не знаю, о чём мама хотела поговорить со мной: едва она начала, в спальню ворвался Игорь и заорал:

– Пиздуй на хуй из этой комнаты!

– Это я его позвала! – воскликнула мама.

– Ты что, блядь, забыл, что тебе запрещено сюда заходить?!

– Я сама сказала ему зайти!

Не обращая никакого внимания на жену, Игорь сообщил мне, что у меня три секунды, чтобы съебаться.

Выпрямившись и гордо подняв голову я с невозмутимым видом проследовал в сторону выхода. В дверях мы Игорем столкнулись, и он сделал шаг назад, пропуская меня. Восприняв это как должное, я с холодным презрением посмотрел ему в глаза и, выйдя из спальни, твёрдой неторопливой походкой проследовал в свою комнату. Поворачивая в коридоре, я повернул голову, ещё раз с чувством собственного достоинства взглянул Игорю в глаза и, вздёрнув подбородок, пошёл к себе.

Едва я закрыл дверь, я услышал, как тяжёлые шаги отчима направляются в мою сторону. Разумеется, я знал, что сейчас будет, но мне просто осточертело бесконечно унижаться и, подрываясь, со всех ног бежать от отчима с глаз долой, едва только он велит мне исчезнуть. Я не вторгался в спальню, – меня туда пригласили. Я чувствовал за собой полную правоту и полное право вести себя спокойно и уверенно, однако незащищённые права, увы, ничего не стоят. С другой стороны, у людей никогда не было бы никаких прав, если бы они не боролись за них. Я не мог обеспечить себе права с помощью грубой силы, поэтому стремился внедрить прецедентное право.

От удара ногой двери мгновенно распахнулись.

– Решил выебнуться, щенок? – в бешенстве спросил меня Игорь.

– Мама сама позвала меня. Я не хотел заходить, но она сказала войти.

– А я сказал тебе никогда не входить туда!

– Вы друг другу противоречите. И каждый приходит в бешенство, когда я делаю не так, как мне говорят, – произнёс я и, собравшись с силами, добавил: – Вы определитесь, кто в доме хозяин, чтобы я знал, кому повиноваться. Или, унижая меня, вы компенсируете свои комплексы, поскольку знаете, что я не могу дать сдачи?

Сказав это, я увидел, как багровеет лицо моего отчима, как наливаются кровью его глаза и как вскипевшая, словно волна, благородная ярость готова выйти наружу.

Игорь не любил меня, презирал меня, не испытывал ко мне ни малейшего уважения… однако сейчас – в этот момент – я увидел, что он меня ненавидит.

Он ненавидел меня не за то, что я сказал ему нечто неприятное, но за то, что мои слова были логичны, точны и констатировали абсолютную несостоятельность его жизненной позиции.

Ему было тридцать восемь лет. Он мог признать, что где-то допустил ошибку, он мог признать свою неправоту, он мог согласиться, что занял неверную позицию в каком-либо вопросе. Однако признать, что вся его философия, всё его мировосприятие, вся основа его личности – это категорическое свинство, – означало перечеркнуть тридцать восемь лет его жизни.

Принято считать, что взрослые, состоявшиеся люди не ломаются, обстоятельства не смогут категорически изменить их мировоззрение. Данное утверждение верно лишь отчасти, – оно относится к людям, которые на исходе лет не могут найти в себе могущества признать, что всю жизнь заблуждались. Для большинства людей это, увы! – невозможно. Они не могут смириться с тем, что им придётся разобрать на части собственную личность, а потом собрать её в нужном порядке, – на это потребуется слишком много энергии, сил и мужества. Но более всего мужества потребуется для признания несостоятельности святынь, которые человек на протяжении всей жизни искренне считал незыблемыми. И здесь необходимо подчеркнуть, что он действительно верит в свои святыни.

Несложно убедить в несостоятельности коммунизма человека, для