научился отличать Дика от Эммелины, и нередко, покушав, тянулся с ее колен к нему. С Коко он обращался, как с другом, но когда один товарищ Коко – субъект с тремя красными перьями в хвосте и любопытным характером – явился однажды познакомиться с ним, он встретил его негодующим воплем.
У него была страсть к цветам и вообще всему яркому. Он смеялся и визжал, когда его катали по лагуне и делали вид, что бросают его к яркому кораллу внизу.
Мы смеемся над молодыми матерями и всеми чудесными вещами, которые они рассказывают нам о своих детях. А они видят то, чего мы не можем видеть: первое раскрытие этого таинственного цветка – разума.
Раз как-то они катались по лагуне. Дик только что перестал грести и пустил шлюпку по воле. Ребенок приплясывал на руках у Эммелины. Внезапно он протянул ручонки гребцу и проговорил:
– Дик!
Это маленькое словечко, такое легкое и столько раз слышанное, было первым его словом на земле.
Голос, который никогда раньше не звучал в мире, заговорил; и слышать, как его имя таким таинственным образом произносит созданное им существо, – это самое сладкое и, возможно, самое печальное, что может когда-либо узнать человек.
Дик взял малютку на руки, и с этой минуты полюбил его больше всего на свете, больше даже, нежели Эммелину.
Глава XV. Лагуна в огне
С самого дня трагического события на рифе, шесть лет назад, в душе Эммелины Лестрэндж назревало что-то, что можно назвать, если хотите, недоверием. Она никогда не была очень умна, но ум ее был из тех, которые доходят до великих истин инстинктивно, как бы наитием.
Великие истины могут жить в душе человека, неведомо для него самого. Он действует или думает так или иначе по наитию; другими словами, действия его и мысли являются плодом самого глубокого рассуждения.
Когда мы заучились называть бурю бурей, смерть смертью и рождение рождением, когда мы изучили букварь и анатомию и законы циклонов, мы уже наполовину ослепили себя. Мы загипнотизировали себя словами и именами. Мы научились думать словами и именами, вместо идей.
Бури на острове бывали и раньше, и вот что Эммелина помнила о них.
Утро было ясным и счастливым, никогда не было такого яркого солнца, или такого приятного бриза, или такой мирной голубой лагуны; затем, с ужасающей внезапностью, как будто наскучив притворяться и обезумев, чтобы показать себя, что-то затемнило солнце, с воплем протянуло руку и опустошило остров, сбило лагуну в пену, повалило деревья и убило птиц. И одну птицу оставляло, а другую забирало, одно дерево уничтожало, а другое оставляло стоять. Ярость этого бедствия была менее страшна, чем его слепота и безразличие.
Однажды вечером, когда только что зажглась последняя звезда и ребенок уже спал. Дик вернулся с берега и позвал Эммелину.
– Иди посмотри, – сказал он.
Еще издали Эммелина заметила, что с лагуной творится что-то необычное. Она казалась бледной и плотной, наподобие серого мрамора, испещренного черными жилками. Но, подойдя ближе, становилось ясно, что тусклый серый вид не более как обман зрения.
Лагуна горела, как в огне. Фосфорический свет проник в самые ее недра. Каждая ветка коралла преобразилась в факел, каждая рыба – в подвижный фонарь. Набегающий прилив, приводящий в движение воды, заставлял все сверкающее дно лагуны двигаться и дрожать, а крошечные волны лизали берег, оставляя за собой как бы рои светляков.
– Смотри! – сказал Дик.
Он стал на колени и погрузил руку в воду. Погруженная часть светилась, как факел. Эммелина видела её так ясно, как если бы она была освещен солнечным светом. Потом он вынул руку из воды: она казалась покрытой огненной перчаткой.
Они и раньше видели фосфоресцирование лагуны; действительно, в любую ночь можно было наблюдать за проплывающей рыбой, похожей на серебряные слитки, когда луны не было; но это было что-то совершенно новое, и это было завораживающе.
Эммелина опустилась на колени, смочила руки, сделала себе пару фосфорных перчаток, вскрикнула от удовольствия и засмеялась. Это было удовольствие – играть с огнем без опасности обжечься. Затем Дик потер лицо водой, и оно засияло.
– Погоди! – вдруг крикнул он и, побежав к дому, принес с собой Ханна.
Он передал ребенка Эммелине и отвязал шлюпку.
Окунаясь в воду, весла превращались в серебряные полосы; под ними проходили рыбы с светящимся хвостом, как у кометы; каждая шишка коралла была лампой, превращавшей лагуну в бальную залу. Даже Ханна на коленях у Эммелины, и тот кричал и ворковал от восторги.
Они высадились на риф и прошлись по ровной площадке. Море было белым и ярким, как снег, а пена походила на огненную изгородь.
Пока они стояли, созерцая это необыкновенное зрелище, внезапно, почти так же мгновенно, как выключение электрического света, фосфоресценция моря замерцала и исчезла.
Всходила луна. Когда ее лик выплыл из-за линии воды в небольшом облачке, лежащей на горизонте, он показался им красным, свирепым и омраченным налетом дыма, как лик джинна.
Глава XVI. Циклон
Когда они проснулись поутру, было пасмурно. Небо было покрыто сплошной свинцовой тучей. Воздух был неподвижен, и птицы дико метались по сторонам, как если бы их вспугнул незримый враг.
Пока Дик разводил костер для завтрака. Эммелина ходила взад и вперед, прижав ребенка к груди. На душе у нее было неспокойно.
С течением времени темнота усиливалась. Поднялся ветерок, и листья хлебных деревьев застучали друг о друга, как дождевые капли по стеклу. Надвигалась буря, но в наступлении ее было что-то непохожее на виданные ими раньше бури.
По мере того как ветер усиливался, воздух наполнялся звуком, надвигавшимся из-за далёкого горизонта. Он походил на голос огромной толпы, но был так смутен, что порывы ветра совершенно заглушали его. Вдруг он прекратился, и ничего более не стало слышно, кроме скрипа и шелеста ветвей под усиливающимся ветром, который теперь дул непрерывно и свирепо прямо с запада, взрывая лагуну и перебрасывая тучи пены через риф. Небо, до сих пор свинцовое и неподвижное, как непоколебимая крыша, теперь волновалось и спешило на восток, подобно бурной реке.
Снова стал слышен отдаленный шум, – гром повелителей бури, – но такой смутный, неопределенный и неземной, что он казался звуком во сне.
Эммелина сидела с малюткой на полу, притихшая и безмолвная. Дик стоял у порога. Он был озабочен, хотя и не показывал вида.
Весь прекрасный остров окрасился теперь в цвет свинца и пепла. Красота рассеялась бесследно, осталась одна лишь печаль и тревога.
Ветер не дул более
