Дювердье переехал в 1580 году в качестве генерального контролера канцелярии финансового округа. Дабы продемонстрировать свою честность, он заявляет, что ненавидит плагиат («Признаюсь, начал я было писать книгу против известно сорта людей, присваивающих и приписывающих себе чужой труд, каковое сочинение озаглавил я „Бич, или Бедствие Плагиаторов, сиречь тех, кто пользуется под своим именем сочинениями и творениями, не будучи их автором или изобретателем“») и что авторитет его книги зиждется на богатствах его библиотеки и его собственных познаниях: «Что до авторов, упомянутых в моем творении, то их я видел либо читал, и большинство их и теперь лежат передо мною, ни у кого не заимствованные; ибо, скажу неложно, никогда не бывал я должен ни одному Книготорговцу и купил более десяти тысяч книг за пятнадцать или шестнадцать лет, с тех пор как полюбил словесность». Словно в рассказах о путешествиях, аутопсия, созерцание собственными глазами («я их видел»), становится неопровержимым доказательством истины. Как ни парадоксально, автор, составляющий в бесчисленных тетрадях компиляции из отрывков и общих мест и преподносящий их как основу самого знания, удостоверяет подлинность своего творения ссылкой на непосредственный опыт.
Дювердье, обладавший в силу своей должности (он был сначала выборным от Фореза, затем генеральным контролером финансов[173]) большим социальным весом, нежели Лакруа дю Мэн, простой провинциальный дворянин, переехавший в Париж, упоминает своего конкурента дважды. Во-первых, он высмеивает его ученую похвальбу, выражая сомнение в существовании бесчисленных сочинений, которые тот якобы написал: «Некто (не буду называть его имени) преподнес мне большую, более чем в сотню страниц, тетрадь с перечнем книг, каковые он будто бы сочинил, не достигнув еще двадцати семи лет [речь идет о напечатанном Лакруа дю Мэном в 1579 году каталоге собственных сочинений], числом до пяти сотен томов, изукрашенных самыми прекрасными заглавиями, какие только можно вообразить: вещь смешная и невероятная, и даже невозможная». Во-вторых, ознакомившись с его сочинением, которое, как он пишет в статье «Лакруа дю Мэн», «печатается ныне в Париже», он ставит под вопрос надежность информации, приведенной у Лакруа дю Мэна, который включает туда авторов вымышленных или бесплодных — «много таких, каковых частью вовсе не было в природе, а если они и были, то ничего не написали, как он сам признает».
По своему формату (тяжелый ин-фолио) и форме (алфавитный перечень) «Библиотека» Дювердье сродни произведению Лакруа дю Мэна. Однако принципы их построения различаются. У первого нематериальная библиотека не зависит напрямую от собствен ной коллекции книг; она — целое, не имеющее какого-либо конкретного владельца. Каталог Дювердье, безусловно, является «библиотекой», но библиотекой всеобъемлющей: «Подобно тому как расставлены в Библиотеке различные книги и каждая хранится на своем месте, так же и здесь множество Авторов и книг расположены в таком порядке, чтобы сразу можно было вспомнить, где они находятся, и отыскать их». Любой человек должен иметь возможность найти в этом исчерпывающем списке то, что ему необходимо и, руководствуясь им, составить собственную библиотеку из вполне реальных книг.
Именно с этой целью Дювердье указывает чисто библиографические сведения о книгах, отсутствующие в «Кратком изложении» Лакруа дю Мэна — а именно, как сказано в заглавии, «место, форму, имя и дату, где, когда и кем выпущены они в свет [то есть напечатаны]». Поэтому у него отсутствует противоречие между замыслом «всеобщей Библиотеки Французских книг», по определению нематериальной, и созданием библиографического инструмента, полезного всем, кто хочет составить свое книжное собрание. Одновременно стремление к полноте, заставляющее его упоминать писавших по-французски авторов-лютеран и кальвинистов, может преследовать еще одну цель: «Предупредить Католиков, какие книги осуждены и запрещены, дабы избегать их». Каковы бы ни были религиозные симпатии самого Дювердье, его «Библиотека» тем самым эксплицитно наделяется той же функцией, что и каталоги книг, запрещенных Парижским факультетом теологии, которые публиковались с 1544 года и в которых, в свою очередь, главным принципом классификации заглавий служил алфавитный порядок — но не имен, а фамилий авторов[174].
Итак, в различных значениях слова «библиотека» наглядно проявляется одно из главных противоречий, преследовавших и терзавших просвещенных людей на заре Нового времени. Универсальная библиотека (по крайней мере, в какой-то одной области знания) могла быть лишь нематериальной, сведенной до размеров каталога, номенклатуры, перечня. Напротив, всякая библиотека, расположенная в специальном месте и состоящая из вполне реальных сочинений, расставленных по порядку и предназначенных для правок или для чтения, при всем своем богатстве могла дать лишь ущербный, неполный образ знания, поддающегося накоплению. Непреодолимый разрыв между идеальными, исчерпывающими перечнями и конкретными собраниями с их непременными изъянами переживался как сильнейшая фрустрация. Он породил безмерные по размаху попытки собрать хотя бы в уме, если не в реальности, все возможные книги, все где-либо упомянутые заглавия, все когда-либо написанные произведения.
5 Читательские сообщества
Памяти Мишеля де Серто
«Писатели обживают собственные владения: наследники древних земледельцев, они распахивают почву языка, роют колодцы, возводят дома; напротив, читатели — это путешественники; они кочуют по чужим землям, браконьерствуют на полях, написанных не ими, присваивают не казни, а милости египетские и наслаждаются ими. Письмо копит, складирует, противится времени, осваивая некое пространство, и наращивает производство самого себя, решительно расширяя собственное воспроизводство. Чтение со временем изнашивается (забывая самих себя, мы забываем прочитанное), оно не хранит того, что имеет, и, добравшись до новых мест, вновь узнает в них потерянный рай»[175].
Блестящий текст Мишеля де Серто, где письмо, консервативное, фиксированное, устойчивое, противопоставлено чтению, всегда эфемерному и ускользающему, дает необходимое основание и одновременно бросает вызов любой истории, ставящей перед собой цель описать и осмыслить чтение — культурную практику, которая редко оставляет следы, рассыпается на бесконечное множество отдельных актов и охотно нарушает любые поставленные ей границы. Идея подобной истории базируется, в принципе, на двух взаимосвязанных постулатах: во-первых, что чтение не заложено в тексте изначально, и историк всегда может выявить зазор между заданным тексту (автором, обычаем, критикой, какой-либо властной инстанцией и прочее) смыслом и интерпретацией, предложенной его читателями; и, во-вторых, что любой текст существует постольку, поскольку имеется читатель, способный наделить его значением. «Всякий текст, от газеты до Пруста, обретает значение лишь благодаря читателям; он меняется вместе с ними; он подчиняется кодам восприятия, не зависящим от него самого. Он становится текстом лишь в соотнесении с внеположным ему читателем, благодаря механизму импликаций и уловок, связующему воедино два вида ожиданий: те, что организуют читабельное пространство (совокупность букв), и те, что организуют акт, необходимый для свершения произведения (чтение)»[176]. Следовательно,
