пускай Буданов опишет все, а мы подпишемся, — вмешался Куницын.
— Коллективное письмо… А не попадет за это? — высказал опасение всегда осторожный Голубенко.
— Да что там? Коли правда, дуй до конца.
— Правда-то правда, но против Кочкарева… А это, брат…
Они спорили, но никто из них не защищал Кочкарева.
Иван прекрасно понимал сомнения Ремизова. Ведь дело не только в Кочкареве, но еще и в Голубеве, и в Прутикове. Однако он чувствовал: пора действовать.
— Хорошо, — согласился он, — давайте останемся после работы, подумаем, как и что…
— А чего кумекать? Дело-то ясное, — сказал Куницын. — Ты давай катай письмо, а мы поставим подписи.
— Ивану нельзя, — обеспокоился Ремизов. — Его могут обвинить, скажут: организовал ребят. Как члена партии накажут.
— А кто же будет писать? Я не могу, ты тоже. К чужому дядьке идти? — Куницын повернулся к Ивану. — Ты сам-то не дрейфишь?
Иван дорожил мнением ребят и меньше всего хотел, чтобы они сомневались в нем.
— Я согласен.
— Во! Покажи им ядрену бабушку! — Куницын победоносно взглянул на Ремизова. — А ты говорил…
Андрей схватил его за плечи, повернул к себе спиной и дал пинка. Куницын отлетел к стенке.
— Но, но, не очень! — Он схватил болванку и шутя замахнулся на Ремизова.
Пока собирались домой, еще не раз возвращались к разговору, как лучше, складнее и убедительнее составить письмо.
— Ты так и пиши, — наставлял Куницын, — не может он быть хорошим заведующим, пускай дают другого. Какого черта? Будто на нем свет клином сошелся.
— Ладно, — отмахивался Иван…
У лабораторного корпуса откуда-то со стороны, словно из-под земли, появилась Раиса Руднева. В зеленом пальто с куньим воротником, в меховой шапочке. Иван поразился: «Да она, оказывается, красавица!» Было что-то особенное и в том, как она пошла ему навстречу, и в том, как подала руку. Он ощутил тепло ее маленькой ладони.
Раисе было за тридцать, но в ней жило обаяние юности. Кандидат наук, она уже два года занимала должность старшего научного сотрудника. В институте знали, что она единственная дочь доктора наук — генетика Ивана Михайловича Руднева, который после биологической дискуссии 1948 года попал в немилость. С прежней работы пришлось уйти, он поступил в другой институт, но вскоре заболел и скоропостижно скончался. Это был человек принципиальный, отстаивающий свою точку зрения до конца. Унаследовав эти качества отца, Раиса тоже никогда не отступала от истины ни в науке, ни в общественной жизни. В Иване она увидела честного, порядочного человека и очень симпатизировала ему.
Заметив, что он смущен, Руднева заговорила первая, спросив о делах мастерской.
Иван чувствовал какую-то скованность, отвечал односложно. У Раисы появилось желание расшевелить, разговорить его. Когда они подошли к остановке, автобуса не оказалось, и они как-то само собой, не сговариваясь, пошли дальше.
— А что вы делаете вечерами? — вдруг спросила Раиса. Ей в самом деле было это интересно.
— Когда как, — отвечал Иван, глядя себе под ноги. Ему не хотелось говорить, что он читает, ходит в кино и театр. — Вероятно, то же, что и вы, если не считать ваши научные и сугубо женские дела.
Ей понравился ответ, она с улыбкой смотрела на профиль его бледного лица, подстраиваясь к его большим шагам.
— А чем увлекаетесь, что больше всего вас интересует? — Раиса поскользнулась и, чтоб не упасть, ухватилась за его руку.
Они пошли медленнее.
— Люблю спорт, поэзию, интересуюсь политикой, — сдержанно отвечал Иван, не думая хвалиться тем, что действительно хорошо знал и любил. — А вы что любите?
— Почти то же самое, — проговорила она. — Но прибавлю еще музыку. Это у меня от мамы. Она меломанка, без музыки не может ни дня. Когда я еще была маленькой, меня и папу водила по концертным залам. Разумеется, я плохо тогда разбиралась в музыке и во время исполнения какой-нибудь симфонии задавала самые нелепые вопросы. С трудом досиживала до перерыва, потом мы с папой сбегали, — он тоже не очень любил музыку и ходил на концерты только ради мамы.
— А у меня, наоборот, отец очень увлекался музыкой. Знаете, он отлично играл на гармонике. — Увлекаясь, Иван начал рассказывать: — Когда мы еще жили в деревне, бывало, выйдет на крыльцо и заиграет. Мать его ругает: до седых, мол, волос дожил, а пустяками занимаешься. Из-за этого у них часто происходили ссоры. Поехал он как-то в Москву, чтоб по хозяйству что-нибудь купить, а вместо этого привез новую гармонь. Мать ему: дети разуты, раздеты, а ты пиликалку приобрел, о себе только и думаешь! Отец в ответ лишь улыбался… Простой был, а искусство любил, особенно оперу. Когда в столице бывал, обязательно ходил в Большой театр. Шаляпина, Собинова, потом Михайлова слушал… А еще был такой протодьякон знаменитый, то ли Розанов, то ли Розов, я уж забыл, так вот, чтоб послушать его, отец несколько раз в церковь ходил… Цирк тоже любил. Там, говорил, настоящее, неподдельное искусство. А вот кино не любил, считал, что в кинематографе много фальши… Вообще, оригинальный был старик. Когда больной при смерти лежал, все просил не выключать радио — от музыки становилось легче.
Раисе все больше нравился Иван. Она держалась за его руку и совсем не думала о том, хорошо это или плохо. Было такое ощущение, будто они знакомы давно, с самого детства.
В сумерках, при свете уличных фонарей Иван казался ей моложе, почти юношей. Он был в сером полупальто, в котиковой шапке-ушанке. Энергичный подбородок, правильные черты делали его лицо очень привлекательным.
— Вы любите свою профессию — скорее утверждая, нежели спрашивая, произнесла она, хотя ей очень хотелось знать, почему он выбрал такой путь в жизни — стал рабочим.
— Свою профессию я люблю больше всего. Если бы у меня ее отняли, я стал бы несчастным человеком.
— Вот как! — удивилась Раиса. — Быть влюбленным в свою специальность — это хорошо. Но не бывает ли вам иногда скучно? Все-таки слесарная работа однообразная и тяжелая. Проработать восемь часов — это уже утомительно, а завтра опять то же самое. И так всю жизнь, неделя за неделей, год за годом…
«Так вот что ее заинтересовало!» — всплыла ревнивая мысль в сознании Ивана.
— Как вам сказать? — начал он раздумчиво. — Слесарная работа — сугубо мужская профессия. Женщина может быть писательницей, ученой, ткачихой, портнихой, но хорошим слесарем она никогда не будет! Да, пожалуй, и не возьмется. Женщины работают и токарями, и шлифовщицами, и фрезеровщицами — словом, станочницами. Там у них что-то еще получается, там станок, а у слесаря — руки и голова. Хороший слесарь, он, как скульптор. Только скульптор ваяет людей, животных, а слесарь обычные вещи, но процесс труда один
