цел и невредим, без единой царапины, и снова подошел к райским вратам, постучался, взывая о милосердии. В ответ послышались укоры и угрозы; он не отставал, вновь и вновь стучался, молил впустить его. И вдруг перед жалким дурачком открылись небесные врата! Велика же была его радость, велика была радость и всех его земляков, жадно внимавших ему, когда он стал описывать, что дано было ему увидеть, ему одному: оружие ангелов, стоявших у престола господня, сонмы святых, присноблаженных, облеченных в белые одежды и возносивших хвалы и благословение господу… И тут Шутёнок запел мелодичным голосом, словно вторил хору небесных сил.
Все мы плакали, и от слез наших он промок до нитки, ибо всякий на прощанье обнимал его, а нас были сотни и сотни. С того дня Шутёнка почитают даже «давние католики» из Пон-де-Растеля, включая Гиро, Польжи и Дюмазера, не говоря уж о Лартигах, они хоть и остаются папистами, но души у них добрые, у всех до единого, от старика Дуара до младшенькой — Дуаретты, и, может быть, только и ждали они веского повода, чтобы больше не смеяться над такими чудесами.
Лишь те, кто видел, проходя через нашу деревню, каким был Шутёнок до сего события, и встречает сейчас на дороге Этого уродца, наружно не изменившегося, смеющегося все таким же глупым смехом, только те и могут понять, каково было разительное его преображение, совершившееся по воле всемогущего.
Отец небесный, единственная моя заслуга перед тобой лишь в том состоит, что в длинных строчках записей моих я, как верный слуга твой, свидетельствовал о боговдохновенных пророчествах; и я, чадо твое, никогда не вещавшее твою волю, благодарю тебя за дарованное мне уменье писать, к чему ты меня по милости своей воодушевляешь. Отец наш предвечный, дозволь мне на несколько строк отвратить от служения тебе перо, коим ты вооружил меня, и пусть оно начертает под мою диктовку: «Хвалите имя господне. Да будет имя господне благословенно отныне и вовек. От восхода солнца до запада да будет прославляемо имя господне».
* * *
Итак, мужество малого народа возродилось: в Мелузе люди привязали к высокому придорожному кресту дохлую собаку, в Гризаке женщины поклялись никогда больше не переступать порога церкви и посоветовали кюре отречься от папы. Пьер Кет крикнул ему: «Не забудьте, сударь, доложить об ртом но начальству!» А в январе сего года дело до того дошло, что в городах женщины среди бела дня ходили по улицам, выкрикивая: «Просите прощения! Покайтесь!» Случалось даже, что пророчествовали младенцы.{41}
Короче говоря, к пасхе, можно сказать, уже никто из наших не. ходил к причастию.
Кажется, теперь нечего было нам жаловаться, а все-таки мы полагали, что отнюдь не прогневим господа, ежели станем молить его указать нам пояснее, будет ли то согласно его господней воле, если мы возьмемся за оружие. В самом деле, вплоть до приснившегося Аврааму Мазелю в прошлом месяце вещего сна о тучных волах, дух святой выражал свою волю столь туманно, что и старик Спасигосподи и его друг Поплатятся во взаимных своих попреках с одинаковым правом и основанием могли ссылаться на его намерения и еще пуще нападать друг на друга.
Да и пе одни только друзья-спорщики по-своему толковали бесчисленные в те дни пророчества и знамения, а потому и действовали противоречиво. Вот, например, братья наши напали с дубинками в руках на конвой, увозивший Изабо Веснянку в Сомьерскую тюрьму, и освободили ее, а через месяц эта юная пророчица, будучи среди своих почитателей, покорно предалась в руки властей;{42} в мае месяце сего года мы отбили у солдат двух узниц, схваченных по приказу аббата Шайла, а в том же месяце десяток солдат городского ополчения разогнал сходку, собравшую шестьсот крестьян, пять стрелков взяли двадцать пленных; в Кабриаке Кастане наставил пистолет на солдата, пытавшегося его схватить, зато Антуан Рокеблав, сподвижник сего Кастане, не оказал насильникам ни малейшего сопротивления.
Но наконец произошел перелом — знаменательный день 24 июля, когда мы впервые умертвили паписта.
Мы были робкими, господи! И как корили мы себя за слабость свою, за то, что поддались гонителям и они наложили на нас печать дьяволову. Совесть упрекала нас, и росла в душах наших ненависть, она крепла от многих обид и оскорблений, созревала, раскаляемая пламенем костров, и все мы ждали, когда нам будет подай знак и мы начнем великий сбор винограда. Долго, как долго, господи, топтали они виноградники наши, отдавали трупы рабов твоих, господи, на съедение хищным птицам и диким зверям, ручьями текла кровь убиенных, «и некому было хоронить их». Обрати на гонителей гнев свой, ибо они терзали нас, разрушали жилища наши. Пусть же предстанут они перед нами и поймут, что ты караешь их за кровь верных рабов твоих, за пролитую кровь. Воздай им седьмерицею за все оскорбления, кои они нанесли тебе, господи, оскорбляя нас, верный народ твой, стадо, пасомое тобой на лугах твоих!..
* * *
Каждый по-своему услышал звон колокола, возвестившего начало сбора винограда. Настали дни и ночи, тяжкие ночи, когда не давали мне покоя мысли о мести. Я все думал о том, кто продал моего отца в исповедальне, и каждую ночь я мечтал встретиться с ним лицом к лицу. А иным дано было знамение — Авраам Мазель видел во сне черных тучных волов и услышал голос, повелевающий избавить от них прекрасный сад, а волы эти означали священников.{43}
Малое время спустя небесное провидение устами того же шерстобита из Фогьера созвало верных, собрало их в отряд и направило в Пон-де-Монвер прямо к дому Андре, указав им, что первым делом должны они покарать архипресвитера Севеннского; теперь уж провидение не оставляло нас в неведении, мало того, его веления становились все более ясными.
Будьте сами орудием спасения своего — повелевает нам небо, и человек, вдохновленный им, указывает час, путь и жертву. Решения, внушенные свыше, вполне соответствовали нашим чувствам и порождали у нас надежду.
* * *
Давно уж задул я последнюю свою свечу, хотя мог бы оставить ее гореть до конца, — мне она больше не понадобится, мы ведь не то что католики — любители возжигать свечи. Вот уж и жаркое августовское солнце светит в небе над моей усталой головой. А как легко у меня на душе! Всецело отдавшись вдохновению, я, право, не сознавал и даже не чувствовал, не ощущал, что я пишу. От каменистых пустошей до вершин
