Иногда по субботам отец и Льюис ездили в большой общественный бассейн, недавно открывшийся в деревне Франклин. К ним присоединялись моя мать и миссис Шеклфорд, а также пожилая мать Льюиса Шеклфорда и мать миссис Шеклфорд, а иногда даже мать моей матери. Еще ездили обе мои сестры, брат Джорджи и я сам. У Шеклфордов детей не было, но они любили принимать в неформальные собрания нас, детей Карверов. Я провел с Шеклфордами много часов в большом неогеоргианском особняке, стоявшем на холме в пределах видимости нашего дома, и отправлялся с ними во многие вылазки — вроде тех, во франклинский бассейн. Мать и миссис Шеклфорд не были близки, но всегда сохраняли хорошие отношения. В плане возраста их разделяло почти полпоколения — миссис Шеклфорд была на десять лет моложе мужа, а сам Льюис был почти на столько же лет моложе моего отца. Зато близкими подругами стали моя мать и мать миссис Шеклфорд, знакомые всю жизнь. На вылазках в бассейн мать и две другие старшие дамы — а иногда и моя бабушка — сидели на бортике в очень скромных купальных костюмах и ни разу не зашли в воду. Они болтали о давних временах в Нэшвилле поры их детства. Мать была намного моложе трех других женщин на бортике. Руки и ноги у нее были очень красивые, а фигура в темном купальном костюме все еще оставалась привлекательной. С убранными под тугую шапочку длинными волосами ее продолговатое лицо словно принадлежало молодой девушке. Я считал ее самой красивой в округе. Время от времени из их кружка доносился заливистый смех, и кто-нибудь из них — обычно именно мать — обеими руками изображал покрой какого-нибудь своего платья из прошлых времен. Между тем молодая миссис Шеклфорд — мы ее звали Мэри-Энн — и мои сестры плавали или стояли на мелководье, увлеченные собственным оживленным разговором. А брат Джорджи обычно бросал всех знакомых и гонялся за новыми друзьями ровно своего возраста. Ему были совершенно неинтересны люди хотя бы на год младше или старше его самого. Вполне типично для Джорджи. Но что до меня, я нередко наблюдал за отцом и мистером Льюисом Шеклфордом — наблюдал из какого-нибудь тихого уголка большого овального бассейна. Либо они очень медленно плавали вместе — и постоянно говорили, говорили. Либо яростно и как будто независимо друг от друга преодолевали бассейн вдоль — каждый со своей энергичной версией кроля, но каждый — по крайней мере, с моей точки зрения у изогнутого бортика, — подсматривая за стилем второго.
Был один случай, когда оба закончили свои упражнения, а мне самому так надоело сидеть в воде, что я решил пойти за ними в мужскую раздевалку. Когда я вошел, они уже сняли мокрые купальные костюмы и уселись на противоположных концах деревянной скамьи с белыми полотенцами на плечах. И по-прежнему говорили, говорили, говорили. Помню, что Льюис обхватил руками колено, задрав его заметно выше второго и болтая ногой над цементным полом. Он сидел с таким небрежным видом, будто был одет и находился, например, в зале заседаний своего городского офиса. Пока они говорили, я подошел к ним еще ближе, ведь моя одежда лежала в шкафчике сразу за скамьей, на которой они сидели. Они продолжали говорить, не замечая своей наготы и того, что я довольно нетерпеливо переминаюсь перед ними. Когда я думаю о близости их дружбы, часто вспоминаю именно этот день. Отцу тогда еще не было сорока пяти, а Льюису Шеклфорду — хотя он уже стал главой собственного инвестиционного банка, нареченного враждебными газетами финансовой империей, — не больше тридцати пяти. Их «стальной разум» — как отзывались дружественные газеты — и кипучая энергия наверняка были на пике, а тела все еще были телами молодых мужчин в расцвете сил (отца в футбольной команде Вандербильта прозвали Черным Карвером — и никогда еще его волосы не казались чернее, чем на контрасте с нагим белым телом в тот день в раздевалке). Неудивительно, что я часто вспоминаю их такими, как тогда, в раздевалке франклинского бассейна, голых и совершенно расслабленных в компании друг друга. Словно сюда их поместил вместе какой-то наивный художник, желая представить противоположности человеческого характера, — или так уж мне казалось в ретроспективе, когда я уже стал старше, чем был каждый из них в тот день. У отца все еще были широкие плечи и узкие ребра лефт-энда из футбольной команды. Никакого намека на брюшко, мускулы предплечий — твердые и округлые как никогда. Длинное угловатое тело Льюиса Шеклфорда было ненамного более мускулистым, чем у моего брата Джорджи в раннем подростковом возрасте. По какой-то причине я особенно отметил длинные голени Льюиса, его длинный прямой нос и веснушчатые плечи — слегка округлые, почти девчачьи.
Даже когда они оба наконец заметили мое присутствие, они не сменили расслабленной позы и не прекратили разговора. Отец только показал левой рукой, чтобы я переступил через скамейку к своему шкафчику. Тогда он смотрел на меня голубыми глазами так, будто не видел. Голубые глаза рассеянно глядели из-под копны черных волос, еще сверкающих от влаги. И точно так же на меня взглянул Льюис Шеклфорд. Его карие глаза всегда казались пронзительными — думаю, из-за длинного носа. Он смотрел из-под тяжелых черных бровей и почти ненормально большого лба. Думаю, в тот день я впервые заметил, как поредели его светлые волосы — хотя я уверен, что тем летом ему исполнилось только тридцать пять, — и как далеко забрались залысины на широком и высоком лбу.
Но иногда я наблюдал Льюиса Шеклфорда и отца в противоположных обстоятельствах и окружении — не голыми и не за обсуждением общих интересов. Я видел их в городских конторах, видел там одетыми, при всех своих мирских регалиях. Обычно в воскресенье или изредка вечером в будни меня водили на внеочередную встречу совета директоров «Шеклфорда и Ко». Мне разрешали коротать время, копаясь в отцовском кабинете и слоняясь по другим помещениям пустого здания — это было во внерабочее время, — а иногда даже забредать в зал собраний и молча сидеть на стуле у стены. В этих случаях меня брали просто потому, что я просился, а Джорджи — нет. Нет никаких сомнений, что в этот период нашей жизни отец верил, что мы с ним очень схожи темпераментом и интеллектом. Еще настанет день — когда мы покинем Нэшвилл и направимся в Мемфис, — когда мы почти одновременно обнаружим, что единственное наше сходство — во внешности, да и то мы совершенно отличаемся оттенком кожи. Но в те дни в Нэшвилле он все еще был убежден, что я стану его гордостью. Уверен я и в том, что этой идеей он делился с Льюисом Шеклфордом. Во время заседаний, сидя у стены, я видел, как отец на долю секунды задерживал на мне взгляд, и чувствовал его удовлетворение от моего присутствия и внимания. А в другие моменты замечал, как схожим пытливым и приязненным взглядом меня удостаивают карие глаза Льюиса Шеклфорда.
Но в эти моменты они не обменивались взглядами между собой. Какими бы ни были их чувства ко мне, они не имели отношения к их чувствам друг к другу и тем более к общей работе с финансами. Более того, казалось, что в конторе или в зале заседаний это совершенно другие люди. Мне кажется, пожалуй, в этом отношении неискренним был отец — он только следовал обычаям ради Льюиса. Но вот Льюис Шеклфорд, как показали дальнейшие события, на первое место всегда ставил бизнес. В зале заседаний никто бы не подумал, что они с отцом знакомы. К отцу выказывалось уважение, когда вставал вопрос правомерности какого-либо шага, — ведь официально он был советником по правовым делам, — но, не считая этого, они редко встречались взглядами за столом. Будучи явно самыми могущественными людьми в помещении, говорили они редко. Остальные участники временами могли перебивать друг друга или даже увлекаться перекрикиванием. Но отец и Льюис только улыбались чужим разногласиям — и ни разу не повысили голоса.
